Тёплый сухой ветерок приносит пряные и горьковатые запахи степных трав. О чём перешёптываются меж собой тонкие былинки, сочно-зелёные листья и хрупкие лепестки растений? Быть может, в соках, струящихся по их стебелькам, запечатлена память предков, оставивших в чернозёме свои семена? И взошедшие в будущем году из жирной почвы пышные благоуханные цветы и скромные осоковые стрелы хранят воспоминания о том, как их цветущих-зеленеющих предков потоптала конница. Неважно, чья – не ведают растения о распрях меж людских племён, и так ли уж важно, копыта русских, ляшских или татарских коней мяли нежные чашечки колокольчиков. Завяли они, поруганные и побитые, но взошло из семян новое племя. Год за годом, век за веком, миллионы цветущих поколений сменятся, и переживут они род людской. И будет зеленеть и благоухать степь, пока не надвинется из полярных широт новое оледенение, или не зальют землю волны грядущего моря, или не сменят травяной покров выжженные пески.
Едва ли эти натурфилософские мысли копошились в голове всадника, нёсшегося во весь опор к берегам петлистой Прони. Всё усиливавшийся ветер трепал полы его распахнутого кафтана, ерошил бородку, пытался сорвать с головы мятую шапку, которую всадник придерживал одной рукой, другою направляя скакуна. За ним неслись ещё двое михайловских казаков, рассекая колышущуюся гладь луговых трав. Вот уж за ближайшим холмом показались бревенчатые стены и квадратные башни сторожевой крепости. Вперёд, по взбегающей на вал широкой дороге, по мостику, перекинутому через ров, к воротам, зорко охраняемым стрельцами. Окрик, ответ – и поднимается тяжёлая решётка, пропуская всадников в город. По кривым улочкам, мимо обывательских домиков, мимо массивной воеводской избы, мимо воздвигнутого казаками храма, по деревянному мосту, угрожающе скрипящему близ бурливого речного порога – в родной Уголок, утопающую в зелени садов казачью слободу. Вот и дом, невысокий плетень, над которым раскинули ветви вишнёвые деревца. Едва заслышав стук копыт и голоса подъезжающих всадников, жена Катерина бросилась отворять скрипучую калитку.
– Папа, папа приехал! – заголосила детвора. Самый старший, двенадцатилетний отрок Ерёмка, пулей вылетел на крыльцо, мотнул вихрастой головой и опрометью кинулся к спешившемуся отцу, проскользнул прямо под рукой маменьки, отодвигавшей щеколду.
– Здорово, молодец! – папа потрепал его светлые волосы, но как-то машинально, торопливо, быстро привязал коня, решительным движением отодвинул калитку, бросил старшему:
– О конях позаботься! Вишь, еле живы…
Катерина, готовая уже обнять мужа, вернувшегося из дозора, в недоумении отступила.
– Стряслось что? – предчувствуя недоброе, произнесла она. Ничего не ответив, Дмитрий прошёл мимо, взлетел на крыльцо, распахнул дверь. Обернувшись на миг, крикнул супруге:
– Я только молока хлебну, перекушу на ходу да к казачьему голове. А ты друзьям моим вынеси-ка сальца, хлеба каравай да попить чего есть. С утра во рту ни росинки нету!
– И не присядешь? – всплеснула руками Катерина, но муж уже ворвался в сени. Пулей вылетел из-под ног полосатый Рыжик. Испуганно заголосила двухлетняя Даша. А Пантелей, которому совсем недавно стукнуло десять, удивлённо проговорил:
– Папа, что такое с тобой?
Отец только отмахнулся. Катерина тем временем обернулась к соратникам мужа и с тревогой в голосе спросила:
– Что приключилось-то?
– Димитрий сам расскажет, – только ответил степенный Иван Кочергин, тяжело дышавший после многочасовой скачки. – Беги к нему да помоги собраться.
– Да что скажет-то, коли ему некогда, – ещё более тревожно промолвила она. А тем временем из раскрытого окна высунулась растрёпанная голова казака Дмитрия Абрамова, который хрипло прокричал, обращаясь к жене:
– Да что ты застряла там, лясы точишь! Беги бегом в дом! Хлеб где, чёрт тебя возьми?!
Вздрогнула Катерина. Редко когда муж, с которым душа в душу прожили они полтора десятка лет, говорил с ней в таком тоне. Видать, и вправду беда стряслась. И она засеменила к дому. А в это время, единым духом осушив большую глиняную кружку молока, Дмитрий заталкивал в узелок всё съестное, что попадало под руку: кусок сальца, пару луковиц, надкушенную кем-то из домочадцев репу.
– Вот, что с обеда осталось, – Катерина была уже тут как тут с небольшим ломтем хлеба, который Дмитрий впопыхах не заметил на краю большого стола. Она выразительно-вопрошающе взглянула в серые глаза казака. – Скажи мне: что случилось, куда спешишь?
– И это на троих? – Дмитрий крепко выругался, засовывая краюху хлеба в узел. – Запороги идут, вот что приключилось!
Катерина недоуменно уставилась на мужа:
– Ну, идут и идут. Зачем всех переполошил? Вон Дашка плачет (из сеней доносился плач перепуганной малютки). – Ну, придут – и примем дорогих гостей честь по чести.
– Примем, – яростный огонь полыхнул в светло-серых глазах Дмитрия. – В копья и топоры примем, из пищалей угостим «дорогих гостей», – передразнил муж.
– Запорожцев – на копья? – остолбенела Катерина. – Они ж нас…
– Из неволи выручили, хочешь сказать? – злобная гримаса скривила лицо казака. – А теперь они же нас в полон и погонят, ежели сразу не перережут!
