Последний сон Веры Павловны
Под веками было уютно и спокойно. Акимову не хотелось открывать глаза и выходить наружу. И какое-то время он так и лежал, выброшенный из омута сна – без мыслей, образов и потребностей, требующих немедленного удовлетворения.
Он просто лежал на спине. И даже этого пока не осознавал.
Но вот уютное пространство безмятежности сморщилось под натиском чего-то тяжелого. Это был обрывок песни, заигравшей в начавшем бодрствовать уме. Пел Киркоров.
«Просто подари мне один только взгляд…»
Почему так происходило, Акимов вначале не понял, но когда включилась память, это стало понятно – Акимов вчера напился. В ресторане с Черновым. После того, как застал жену с другим мужчиной у себя дома. Напился до потери сознания. Как свинья.
Под веселый мотив и сладко-бархатный голос перед Акимовым поплыли рваные, без всякой системы кадры: танцы в дымной ресторанной пестроте … салфетка, которой он вытирает слезы … Чернов … вынутая из вазочки со столика гвоздика, преподнесенная какой-то бабе … опрокинутый стул …
Вчера это казалось нормальным, а сейчас было невыносимо. Особенно неотвязная гнусная песня.
«Просто подари…»
Акимов поморщился и, чтобы остановить противное кино про самого себя, открыл глаза.
Над ним висела разлапистая загогулина, ставшая через какое-то время трехрожковой люстрой, свисающей с серого, низкого потолка.
«Где это я?»
Мутное освещение усиливало загадочность положения.
Акимов осторожно пошевелился. Он лежал по самую шею укрытый тяжелым одеялом. Справа чувствовалось чье-то присутствие. Рядом кто-то лежал. Неподвижно, но ощутимо объемно. Акимов снова закрыл глаза, чтобы взять паузу на обдумывание ситуации.
«Где я? У женщины?»
По логике давешних событий, заключавшейся в потере всякой логики, Акимов мог оказаться у Чернова. Это в лучшем случае. Его могло занести и к женщине. Это не фонтан, но тоже нормально. А могло и угораздить куда угодно. Акимов обратился к памяти и, испытывая горячий стыд, стал перебирать события вчерашнего вечера.
Снова запел Киркоров, заплясало и замелькало: смеющийся Чернов, шампанское на столике, мигающие лампы, черный пиджак… А дальше ничего. Хоть умри.
Акимов двинул правой рукой и коснулся пальцами упругости. Упругость не дышала. Тогда он открыл глаза и повернул голову. На стене висело пестро-вишневое полотно ковра, перед которым колбасой (их цвет напоминал кожуру) лежали валики, которые Акимов принял за чье-то тело.
В том месте, где он лежал, больше никого не было. Это подтверждала стоящая кругом бледно-серая тишина.
«Да где же это я?»
Акимов повернул голову.
Слева, в двух шагах громоздился буфет. Допотопный советский буфет деревянного цвета. Такой был у тетки Акимова в деревне. За стеклами белела посуда, наверху что-то стояло – то ли вазочки, то ли фарфоровые статуэтки, Акимов не разглядел.
К буфету пристроился стул, заваленный тряпьем, и еще было трюмо. Оно стояло в углу, вполоборота к Акимову и отражало некие цветовые нагромождения на противоположной стене.
Потом начиналось окно, занавешенное тюлем, скрадывающим половину поступающего света. День (или иное время суток), как показалось Акимову, был пасмурным.
Дальше взгляд перегораживала спинка кровати. За ней находилось что-то высокое. Должно быть кресло. И начиналась стенка с ковром, перед которым выстроился ряд подушек или валиков. Принятых вначале за лежащую рядом женщину.
«Господи, да где же это я?»
Скользящий осмотр Акимову ничего не дал. Кроме убеждения, что он не в больнице и не в вытрезвителе. О вытрезвителе Акимов судить не мог – в нем он никогда не был, но был уверен, что там не так. Хотя и это полутемное помещение было довольно странным со своей давно вышедшей из употребления мебелью. Акимов начал волноваться.
Чтобы успокоить себя и найти ниточку, за которую можно было бы ухватиться, он еще раз напряг свою память.
«Просто подари мне один только взгляд, и волшебный свой поцелуй подари!»
Акимову захотелось завыть. Кроме этой, смачно исполняемой песни, память ничего не выдавала. Снова какая-то каша, от которой Акимову становилось очень стыдно за себя, но из которой нельзя было извлечь ничего конструктивного и определенного. Круговерть эпизодов обрывалась в шумном зале ресторана.
А дальше следовал провал.
И это было самым страшным. Потому что в этот провал могло поместиться все, что угодно. Любая глупость. Любая дикость.
Кроме беспамятства, являющимся очень опасным показателем степени опьянения, обнаружилась одна странность. Вроде как, с этим тяжелым опьянением никак не сочетающаяся. А именно – полное отсутствие следов сильного алкогольного отравления, от которых Акимов всегда долго мучился. Голова не болела, тело не дрожало мелкой дрожью, не потело. Жажда не мучила, и не мутило. Единственное, что можно было бы приписать похмельному синдрому, так это общую вялость и расстройство зрения. Предметы виделись нечетко и слегка размыто. Особенно те, что вдали. И Акимову было непонятно – то ли действительно так темно, то ли это в глазах.
Акимов лежал, парализованный неопределенностью, и с каждой минутой тревога его росла. Несмотря на то, что обстановка пока была мирно-стоячей, как на дне пруда. Это и настораживало.
