В те дни Петербург ещё не накрыла сырая, слякотная поздняя осень. Хоть и шёл уже октябрь, но дни все ещё стояли тёплые, да и солнце выглядывало из-за туч куда чаще, чем положено ему осенью. Маменька наша старалась воспользоваться хорошей погодой и велела мисс Мур, нашей гувернантке, урезать дневные уроки и побольше бывать с нами на воздухе. Пожилая, сухопарая и добродушная мисс распоряжению хозяйки молча подчинилась.
И вот каждый день мы, дети, торопливо одевались на прогулку с помощью нашей нянюшки Егоровны. Затем раздавался чуть гнусавый голос нашей мисс: «Betsy, Bob, Alex, let’s go!». Егоровна ловко завязывала мне капор, попутно ворчала: «Да когда уж мисия эта наших деток крёстные имена-то выучит! Ты, Лизуша, по-ихнему болтаешь бойко, растолкуй ты ей, как кого зовут!» Няню невозможно было убедить, что меня, брата Бориса и сестренку Шурочку «мисия», то есть мисс, зовёт как надо – правда, на английский манер. Всякий раз, выслушав мои объяснения, Егоровна «сводила счёты» с мисс Мур, называя ту за глаза не только «мисией», но и Муркой.
Как-то выходило, что, живя на набережной Екатерининского канала, мы всякий раз выбирали один и тот же маршрут. Мы доходили до Невского, некоторое время шли по нему, затем сворачивали на Садовую, двигались мимо Михайловского замка к Летнему саду, и уж в Летнем саду гуляли и играли вволю, и, если погода благоприятствовала, возвращались домой лишь к обеду.
Я и младшие спокойно наслаждались бы этими прогулками, если бы не одно «но»: каждый раз, выходя на прогулку, мы замечали очень странного человека. Между собой мы называли его «Человек со смущённым лицом». Это придумал Борис, которому тогда исполнилось восемь, и я не могла не согласиться с таким определением.
Представьте себе человека довольно молодого, прилично, хотя и скромно, одетого: он носил неприметный серый костюм, его ботинки всегда были тщательно начищены. Передвигался он мелким, семенящим шагом. Но его лицо! Оно было достаточно выразительным и запоминающимся, если сравнивать с теми, что я встречала за свои тринадцать лет. Лицо было узким, худым, бледным, с большими, вечно опущенными глазами, тонкими тёмными бровями и тёмными же ресницами. Пожалуй, это лицо даже можно было назвать приятным; а ещё на нём было написано одно лишь непроходящее смущение и великое старание никому на улице не мешать… И удивительно! – как нарочно, именно это у нашего незнакомца никак и не получалось. При всей деликатности и незаметности он ухитрялся то толкнуть кого-нибудь, то задеть локтем даму, то отдавить ногу хорошо одетому господину, то опрокинуть лоток торговки яблоками, а то и напугать лошадь извозчика, да так, что та взбрыкивала или вскидывалась на дыбы. У него вечно получалось ступить в грязную лужу и обрызгать прохожего водой, рассыпать чужие бумаги, зацепить зонтом кружево на платье или, если он раскрывал зонт, обязательно попадал спицами кому-нибудь в лицо. А если из-за порыва ветра с кого-то слетал котелок или шляпа, наш незнакомец беспременно наступал на них ногой.
В общем, это был не человек, а одно ходячее несчастье. Едва задев или побеспокоив кого-то, он начинал судорожно и многословно извиняться, отчаянно краснел и конфузился ещё больше.
Мы с братом сперва отнеслись к незнакомцу со свойственным нашему возрасту легкомыслием: едва завидев его издали, я и Борис уже подталкивали друг друга локтями в ожидании нового конфуза и от души веселились, и лишь под взглядом нашей мисс старались не смеяться неприлично громко. Однако – и Борис заметил это раньше меня – Человек со смущённым лицом отчего-то вызывал подлинные приступы ярости почти у каждого встречного.
Брат обратил моё внимание на то, что, например, почтенный чиновник в вицмундире, такой солидный и спокойный, случайно наскочил на Человека со смущённым лицом, когда тот остановился завязать шнурок. Портфель важного чиновника при этом полетел в лужу. Человек со смущённым лицом подскочил, кинулся за портфелем и вернул его чиновнику, кланяясь и бормоча цветистые извинения. Однако чиновник аж побагровел от злости и почти силою выхватил свой портфель из услужливых рук. Нам почудилось было, что он сейчас размахнётся и ударит нашего незнакомца, но чиновник всё же сдержался: грубо выругавшись вполголоса, он зашагал поскорее прочь. Мы провожали его изумлёнными взглядами.
– Послушай, Лизка, – пробормотал Борис, – отчего это он так рассердился?
Я пожала плечами. Однако с тех пор наблюдать за Человеком со смущённым лицом нам стало уже не так весело. Мы решили, что тот чиновник, верно, был в дурном расположении духа, и оттого несчастный Человек со смущённым лицом своею неловкостью и извинениями и привёл его в такой гнев… Но мы ошибались.
* * *
Когда, днём позже, наша прогулка возобновилась – по тому же маршруту, погода стояла на редкость тёплая и солнечная, и народу на Невском было весьма много.
Мы с Борисом даже и не удивились, заметив уже знакомого нам Человека со смущённым лицом. Он шёл нам навстречу, по своему обыкновению, как-то боком, опустив глаза, торопясь и стараясь никого не задеть. На беду, справа от него шествовала изящная, нарядная молодая дама с девочкой лет двух и чистенькой, скромно одетой старушкой – по-видимому, няней; слева же торопливо шагал, почти бежал юноша-рассыльный, торопившийся по своим делам. Рассыльный постарался обогнуть нашего незнакомца, тот с готовностью уступил ему дорогу и при этом сильно толкнул старушку-няню, которая вела ребёнка за руку. Старушка, охнув, села прямо на тротуар, девочка запнулась об её ноги, шлёпнулась на землю и громко разревелась… Человек со смущённым лицом схватился за голову и, захлёбываясь извинениями, начал одновременно помогать старушке, ребёнку и униженно кланяться даме. Вышло ещё хуже: девочка, взятая им на руки, подняла истошный крик, а старушка разразилась бранью. Дама же, ещё минуту назад сияющая и довольная всем на свете, сделалась красной от гнева, прямо как давешний чиновник.
