Меня зовут Маша, я родилась в Германии, живу в Соединенных Штатах Америки. У меня русское имя. Вы скажете, что Мария – это интернациональное имя и будете правы. Но я именно Маша, названа так на русский манер… Имя это, как и любовь к русскому языку, который я преподаю в университете, я получила от бабушки. Ее тоже звали Машей… Я пишу в прошедшем времени потому, что она уже умерла.
Я как раз недавно вернулась из Германии с ее похорон. Там моя кузина сунула мне в сумку пачку исписанных бабушкиным почерком бумаг, громко прошептав при этом:
– Это мы нашли в ее столе. Тут все по-русски! Разберись. Нам все равно не понять.
На прощальную церемонию прибыли родственники: моя мама Лада и ее родная сестра Клара – дочери бабушки Маши, а еще моя кузина, дочка тети Клары, та девушка, что положила в сумку бабушкины записки. Мама и тетя Клара плакали, а кузина все время крутила головой, разглядывая гостей – их было много! Кроме родственников пришли многочисленные друзья, представители разных общественных организаций, все те, для кого бабушка Маша была светлым маяком в жизни, не знаю, как это по-русски – была душевным другом. Так они все и говорили, когда прощались с бабушкой. Для многих из них она сумела сделать что-то нужное, чем-то помочь. Похоронили ее рядом с дедушкой Петером, который умер намного раньше, чем она.
Придя домой, я сразу стала изучать документ, попавший мне в руки. Каково же было удивление, когда я поняла, что бабушка написала что-то вроде повести о давно минувших годах, о старинной дружбе двух совершенно не похожих девушек и о трагической тайне, которую знали только они двое. Бабушка Маша в свое время закончила литературные курсы, потому ее повествование временами было достаточно красочным, даже, можно сказать, художественным…
Многое из того, что я прочла, было очень сложно понять, многое для меня показалось странным и невозможным. Однако, бабушка была абсолютно честным человеком и врать не могла.
Вот ее рассказ.
…Недавняя встреча с Лидией, моей старинной подругой и бывшей однокурсницей поразила своей неожиданностью и вызвала в памяти целую череду сумбурных воспоминаний. Так порыв ветра срывает с темных ветвей старого дерева стаю птиц – черных, взлохмаченных, остроклювых. Разлетаются они кто куда; тоскливо становится на душе, когда следишь за неровными взмахами крыльев, хотя понятно: все это тени давно минувшего прошлого.
Голоса их звучат глухо, клювы уже никого не ранят. Столько лет прошло!
Когда я заглянула в не замутненные временем глаза Лиды, где-то внутри, не в сердце даже, а ближе к лопаткам, возникло нечто холодное и острое: унизительная жалость? Горькое сожаление о том, что я ничем не смогла ей помочь… тогда. И, к сожалению, вряд ли смогу и теперь.
Все так же глаза эти были лазурны и ярки, странно выделяясь на сморщенном личике, словно не пришла им пора выцветать и гаснуть. Казалось, что-то питает их неугасающий свет: мысли или чувства – то, что держит здесь, среди нас. Да! Взгляд ее почти не изменился, был таким же острым. Но, уже с большим трудом, узналась и жилистая стать, и прежние рыжеватые лохмы, превращенные жизненными ураганами в редкие седые перышки. Худа она была почти как тогда, когда мы встретились впервые, но теперь худоба эта была старческой, немощной…
Впрочем, все по порядку!
История эта началась зимой тысяча девятьсот сорок восьмого года в далекой, незабываемой стране с названием Советский Союз, победившей тогда в недавней войне с фашизмом.
Я с детства жила в Ленинграде – это был удивительный город! Весной там начинались так называемые «белые ночи», когда можно было далеко за полночь читать, не зажигая свет, зимы тянулись чуть ли не полгода, а лето обрывалось неожиданно короткой осенью: снег выпадал, бывало, прямо на зеленые листья.
Город очень пострадал во время блокады и ежедневных артналетов – многие улицы и проспекты были уничтожены, дома разрушены, но Ленинград быстро отстроился заново и после войны стал еще краше.
Я теперь часто вспоминаю город моего детства и юности таким, каким он был в те годы…
Впервые встретились мы с Лидией неожиданно – в коридоре института, где я тогда училась.
Надо сказать, что Лида появилась на нашем курсе не в начале учебного года, как положено, а в январе, когда мы все сдавали зимнюю сессию. Потом выяснилось – она явилась после «академки»; помню, я тогда еще удивилась: на первом курсе академический отпуск большая редкость.
Помнится, иду я как-то утром по институтскому коридору в обнимку со стопкой учебников, и вдруг меня буквально сбивает с ног высокая кудлатая девица. Странно, что она меня не заметила – в ярко освещенном шеренгой окон пространстве коридора только слепой не разглядел бы медлительную толстуху в сером фланелевом костюмчике, коей являлась в ту пору я. Война уже три года как закончилась, а я все никак не могла отойти от воспоминаний о блокаде. И никак не могла наесться вдоволь, все время что-то жевала, толстея неуклонно и катастрофически. Организм пребывал в шоке – еда! Вдруг опять пропадет – нужно съесть побольше… Даже академик и нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов смотрел на меня с портрета, висящего на стене, сочувственно – рефлексы, куда деваться, пусть жует.
