Рассвет напитал море алым, отчего пароход казался ложкой, скользящей в вишневом варенье. Настасья глядела на гребешки волн, и перед мысленным взором плыли кипучие пенки. Рот сам собой наполнился вкусом ягоды, ноздри тронул бархатистый аромат. Хлынули воспоминания из детства: мать варит лакомство, а маленькая Настя глядит на пузырящуюся жижу, предвкушает угощение. Божечки, как вчера…
К слову, что вчера приключилось?
Улепетывая от Матвея – теперь уже бывшего жениха, – направила стопы на пристань. Мостовая сменилась дощатым настилом, и девушка оказалась в трюме. Жутком, как пещера людоеда из сказки, зато надежном – вряд ли кто сунется. Придумала дождаться утра, и мышкой домой, но обида убаюкивает лучше колыбельной. Пригревшись средь почтовых тюков и мотков такелажа, Настасья провалилась в сон.
С момента пробуждения миновало не менее часа, и к сей минуте она худо-бедно смирилась с положением вещей: за ночь пакетбот вышел в открытое море, и ее вот-вот схватят. Жизнь кончена! Что будет дальше – лучше не думать. Брань, побои, каторга или еще хуже…
Впрочем, уныние – грех. Сидеть в трюме ужасно скучно. И вообще, не дай Бог пожалуют крысы! Шмыгнув на залитую рассветным солнцем палубу, застыла у шлюпки. Тревожный, но не лишенный девичьего любопытства взгляд обежал пространство. Из-за постоянного чтения – батюшка приохотил к грамоте – зрение утратило остроту, а подойти к борту Настасья трусила, потому от горизонта до горизонта колыхалась не вода, а что-то вроде повидла. Так даже лучше. Воображение интереснее зрения! Оно превращает мир в сказку. Правда, иногда в страшную.
Настасья подставила тонкое, с четкой линей скул и торчащими ушками лицо утреннему бризу. Незримая длань разметала пряди – каштановые, непослушные. Следуя давней привычке, зубки прикусили губу. Очи полны слез, но те не спешат катиться по щекам. Гордость удерживает их, точно невод стайку кефали.
Зачем Матюша так обошелся с ней?! Права мать, мужчины хотят одного и, в сущности, ужасные негодяи. Особенно если дело к венчанию.
Знакомство свели год назад, аккурат на Красную горку, когда отец – отставной унтер-офицер, а ныне хозяин вишневого сада, – явился на соседский двор сбывать ягоду. Купец Зильберман, как всякий уважающий себя одессит, яростно торговался, и папенька уступил. Внешне злой, но дочь видела радость в его глазах. Знала, торговля пошла. Велел Наське тащить ведра с вишней. Матвей – старший купеческий сын – взялся помогать. Загорелый, чернявый… Настасья взволнованно молчала, ни словечка не слетело с уст. Поблагодарила его… взглядом.
На другой день плыла по улице, обрядившись в самоновейшее платьице. В прическе трепыхалась лента. Глаза будто искали кого-то. Многие хотели знакомиться, но получали от ворот поворот. Матвей не явился. Ленточка ухнула в канаву, и ее прибрала грязь.
Но тем же вечером скрипнула калитка. Молодой человек пришел не таясь, улыбка на лице. Батюшка с маменькой приветствовали его в ответ на поклон. Покончив с любезностями, пригласил Настеньку гулять. Боже… Сказать, что сердце прыгнуло из груди – ничего не сказать! Вот оно – девичье счастье…
Этак пролетел год. Все были ужасно рады, и даже старик Зильберман согласился принять девушку без капли еврейской крови. Он трижды ходил к раввину просить дозволения. Тот всякий раз отказывал, но вдруг пожалел – молвил с хитрой улыбкой, я, дескать, однажды кушал свинину, просто ни у кого не спрашивал.
Ладилась свадьба.
Вчера Матюша заговорил о венчании. Настасьины щечки стали походить на персики: глянешь – уже сладко. Но речи оказались столь ядовиты, что персики обернулись чесноком. Жених, коего она почитала хорошим, предложил… отсрочить торжество. И ладно бы признался, что боится или встретил другую – это невыносимо, но хотя бы понятно. Нет! Заявил, будто отца укусила африканская зебра – полосатая коняга, существующая исключительно на гравюрах. Низкая, подлая ложь!..
Мужчины созданы для глупостей: воевать, заниматься политикой, строить железные дороги. Созидать любовь и семью – доля сильных. Тяжкий крест.
Память не сохранила слов, выплюнутых в физиономию Матвея. Единственное воспоминание о вчерашней ночи – бег по темным одесским улицам, надоедливый запах моря, дрожание сходней и мрак трюма.
По контрасту с корабельной утробой от яркости кололо глаза. Над головой жалобно крикнула птица, Настасья приставила ко лбу тонкую ладошку, увидала силуэт, знакомую дугу крыльев – чайка.
– Если чайка села в воду, жди хорошую погоду! – произнес чей-то прокуренный бас. – А эта стерва, гляньте-ка, в небо тянет… Взмыла в тучу, грянет буча!
Ему вторил тонкий голос, спотыкающийся на литере «р»:
– Егунда! Вы боцман или цыганка? Отставить пгиметы.
– Слушаюсь, господин капитан!
Вслед за голосами на палубу явились и сами участники беседы. Долговязый офицер в белоснежном кителе и перчатках, а с ним пузатый усач. Настя живо смекнула: тот, что повыше – капитан, другой – боцман. Забилась в тень, скрючилась. Вот уж кому явно не следует попадаться!
– Вы начали объяснять о собаке, боцман. Извольте пгодолжить.
– Так точно, ваш бродь! Псица она исправная, с понятием. Хоть и турецкоподданная…
