Я родился с чистой совестью и стандартными детскими мечтами с левой стороны от ж. д. узла Киров-Сортировочная в бараке на Деповском переулке. Детство запомнилось традиционными драками с малолетками с правой стороны, ночными гудками поездов прибывавших и отправлявшихся под безразличные обьявления диспетчера с уставшим голосом, невинным щипанием пьянчуг у привокзальных ларьков, запахами паровозной гари, да мало ли ещё чем, пока в одном из ларьков не открылся пункт приема стеклопосуды.
Менеджмент этого предприятия страдал несовершенными представлениями о логистике. Бутылки принимали спереди, но складывали их позади ларька и это быстро позволило мне отточить до совершенства технологию многократной сдачи одних и тех же бутылок в одни и те же руки.
Примерно это же время я считаю днем рождения моей интуиции, которая очень вовремя подсказала мне, что пора менять ларёк, и тем самым способствовала, по крайней мере, двум положительным моментам в моей жизни: переходу на межрайонный операционный размах и сохранению аутентичных форм лица. Хотя нос в его девственной форме мне так и не удалось пронести сквозь годы юношеских дерзаний.
Приближался день приёма в пионеры и значимость этого момента рождала в душе необьяснимую истому, требуя безусловного самоoчищения и перехода души в новые гуманистические состояния. Школьные плакаты кричали со стен «Будь готов!», и будущее представлялось волнительным и загадочным, словно вот-вот предстояло проткнуть своим сломанным и таким же длинным как у Буратино носом тот самый плакат над камином и обнаружить за ним тайную дверь во взрослую жизнь.
Эта дверь долго не открывалась, а когда наконец-то со страшным скрипом пошла, то выяснилось, что ни я, и ни кто из моих друзей так и не был «готов» ни к чему из предстоящего, несмотря на взятое однажды групповоe обязательство «быть».
Меня не приняли в пионеры с первого раза без особых объяснений, и я явственно ощутил свою ущербность перед счастливчиками из первого набора. Mне было так непривычно смотреть в глаза моей маме, словно я подвёл её ни за что, ни про что. Я готов был провалиться сквозь землю от неуёмного стыда, который как паяльник прожигал меня насквозь, когда мы оставались одни и вместе молчали. Но всё по-тихоньку загладилось, ведь родители всегда прощают своих детей практически сразу, не успев даже толком на них обидеться.
Я просыпался под звуки Гимна СССР, который eжедневно напоминал всем жителям нашей страны о том, что «кто не работает, тот не ест», ровно в 06:00, в то время когда бабушка начинала растапливать печь и греметь эмалированной посудой нарочито громко, словно посылая куда надо тайный сигнал о своей лояльности к заведённым порядкам. Я вcё чаще думаю сегодня, что моя бабушка встречала эти моменты рождения нового дня стоя по стойке «смирно», держа руки по швам и равняясь на черный круг радио. Она была золотым человеком и как-то смиренно, по-толстовски не желала противиться никакому злу насилием.
Для всех кроме неё это было, пожалуй, сладкое чувство безнаказанного обмана и блаженства от того, что этот бесцеремонный голос, призывавший уже в 6 часов 05 минут «поставить ноги на ширине плеч и начать урок утренней гимнастики», не мог доподлинно знать, кто из 250 миллионов строителей социализма в действительности участвовал в этой физкультурной вакханалии. По крайней мере, за всю свою жизнь я так и не встретил ни одного человека искренне сознавшегося в этом.
Оставшееся время до всеобщего подъема напоминало плавание на ветхой шхуне по волнистому морю. Когда я ненадолго снова засыпал, она то клевала всем носом в мягкую волну, то выныривала обратно, вытаскивая тебя на поверхность, а там меня уже встречали сюрреалистические звуки умалишенного пианиста аккомпанирующего невидимым физкультурникам где-то по средине Индийского океана.
Прощание с этой идилией происходило всегда в одно и то же время, когда в 06:37 злобный голос требовал «внимания-внимания» и извещал, что скорый поезд Москва-Нижний Тагил прибывает на третий путь. И никто с этим не мог ничего поделать многие-многие годы и всем приходилось вставать.
Родители всегда поражали меня своей монолитной верой в общепринятые сведения об устройстве мира, и я видел как они светились особенным энтузиазмом, убегая ни свет ни заря на работу. Сотни переполненных автобусов развозили тысячи людей, собранных в пачки по профессиональному признаку, по стройкам, заводам и учреждениям, незаметно превращая их выглаженную с вечера одежду в одинаковые робы пилигримов и вытрясая из них остатки сна по пути к цели.
Подъехав к месту назначения, люди вылетали пробками из дверей автобусов и пулей бросались в рассыпную, словно несчастные домашние собаки привыкшие к ежеутреннему опорожнению, но запертые запойным хозяином в квартире до вечера. Подобную модель поведения я наблюдал много позже по прибытию океанского круизного лайнера на остров Кюрасао после трёх дней дрейфа из Майми. Лица, скорость высадки на берег и резвый старт с места большинства участников этой капиталистической формы отдыха напоминали мне масштабный эксперимент с собаками Павлова, направленный однако на сей раз на исследование физиологических лимитов их моче-испускательной системы.
