Люди, которые излучают невидимый Свет, эта книга про вас.
Всё. Теперь понятно и определённо, без всяких сомнений и бессмысленных надежд, которые напрочь заглушают мозги. Закончен суд. Приговор объявлен: высшая мера. Будто гора с плеч от проклятой дилеммы: да или нет.
Процесс протекал в течение месяца. За это время успели наладить отношения с конвоем. То фотографии им подкустаришь, то мундштук подкинешь. Пацаны-срочники на разговор легко шли. Но, когда клацнули наручники при таком приговоре, у двоих самых общительных появились слёзы, что меня немало удивило. При подельниках в шесть человек – всем по-разному. Кого отпустили, одному – восемь, другому – пятнадцать. Вместе со мной под вышак пошёл и Рамазан. Вот нас двоих заковали уже в специальные отсеки в автозаке.
Всю дорогу из зала суда ехали в гробовом молчании. Пустота. Будто в транс вошёл. И только гул движка и соответствующие звуки не давали полностью оторваться от этой чёртовой реальности. На тюрьме встретили уже не как обычно. При возвращении из суда на всех был один конвойный. А сейчас на одного – трое. Как бы ни хотелось их переубедить, что крыша не съедет и дёргаться не собираюсь, делать это сейчас не стоило. Сами увидят. Благо насмотрелись и стали психологами похлеще любого доктора в этой области. А пока вот он – подвал камер-одиночек бункера, о котором столько слышал и читал передаваемые из камеры в камеру списки вышаков, именуемые прогонами. Теперь в них добавились и наши имена с Рамазаном.
Так. И куда меня? Ага. В десятую камеру. Закрылась решётка. Подаю руки для снятия наручников, захлопнулась дверь засовов, навешивание замков. Уходящие звонки конвоя и… полная тишина, от которой «ломит уши». Непривычное состояние мембран ушей, всегда находящихся под непрестанным воздействием всевозможных звуков этого мира. И вдруг – резкий покой. Вместе с ним приходит тишина в голове. Ловишь себя на мысли, что такого умиротворённого покоя в одиночестве ещё никогда в своей жизни не ощущал. Своего рода кайф, который появляется в любом состоянии и ощущениях, в любых обстоятельствах и жизненных изменениях, где порой и нет надежд на то, что он появится. А здесь – на тебе. Успокойся. Что-то из защитных свойств психологии. Существуют такие. Убедился в этом, когда из меня выбивали показания и я летал от ударов, как футбольный мячик.
При возвращении из отдела следственного комитета в камеру я ложился спать без единого живого места. Первые ночи мне снились такие цветные сны, в таких цветных картинках, о которых моё воображение и фантазия до сих пор умалчивали. Невольно задаёшься вопросом: как бы ещё такие сны увидеть? Только не побои! Хорош. Еле отошёл потом. Теперь времени подумать за глаза хватит. Вспомнить прошлое, ощутить реальность и помечтать о будущем. Да и рассказать есть о чём. С чего началось. Почему оказался здесь. В рамки «Преступления и наказания» Достоевского всё это не вместится. Тесно и приторно, речь о другом. История. Своя. Дедов. Отцов. Матерей. Ведь они тоже связаны с историей лагерей Карлага в целом. Чтобы понять, что происходит. Чтобы хоть немного в себе разобраться.
Если у пацана такая тяга к голубям с семилетнего возраста – шпана уличная ещё та. Увидит у кого-то красивую и редкую породу – всё. Выменяет, уговорит владельца. Будь-то хоть ровесник, старшак или вовсе взрослый дядька. Не отдаст по-хорошему – стащит и, даже если на этом поймается, драться будет в кровь, но из рук попавшую голубку уже не отпустит. Бывало, и его голубятню разворуют. Тоже стащат почти всех. И тогда, сжав зубы, выяснит, кто это сделал. Выловит. Зажмёт в угол. Штахетиной. Ножом. А то и наганом, украв его из кобуры отцовской, но вернёт обратно, прихватив и остальных тоже.
Посёлок Долинка. На весь бывший Союз в 30-х годах стала известна управа НКВД Карлага, представляющая собой двухэтажное здание. В нём и решались вопросы огромной территории лагерей во время правления Сталина, вплоть до 1953 года – всеобщей амнистии. Отпустить-то отпустили, но уже в скором времени лагеря были заполнены вновь. Понятно почему. Преступления никогда не кончаются, и милиция без работы никогда не останется. Тем более если сразу выпустить такое количество обозлённого и голодного зэка. Похлеще, чем чёрта из табакерки. Нахлебались тогда опера, упаковывая такое множество обратно. Только наладилась послевоенная жизнь, как со смертью Сталина стала ощущаться так резко отпустившая железная хватка. И в то же время она была слишком свежа, чтобы не боялся брат брата.
В такие времена и утирались ребяческие сопли Анатолия Владимировича Никитина, моего отца. Шёл 1956 год. Ему было девять лет. Нехитрая ухоженная землянка с небольшими пристройками и огородом, где вся наша впоследствии родня уже в 70-е и 80-е собиралась на посев картошки и её уборку. Праздники, дни рождения и другие застолья с общениями складывались там волей или неволей оказавшихся в этом посёлке. В принципе любая семья вместе со своей роднёй является своеобразной «Санта-Барбарой». И про любую можно снять фильм протяжённостью не только в пять или шесть лет, но и во всю жизнь. И куда более интересный, привлекающий к себе большей приближённостью к действительности. Да и простотой русского, оставшегося до сих пор советским, человека. Когда нация особого значения не имела после общих перенесённых бед, да и после военных времён.
