Меня, оберштурмбанфюрера СС Отто Краузе, убили 1 мая 1945 года.
Печальное для меня событие имело место 1 мая, когда вместе с весной в Берлин пришли коммунисты. Люблю в это время года гулять по Большому Тиргартену. Нежно зеленые барочные клумбы, знаменитые лимонные деревца, «золотая эльза». Все это пошло коту под хвост, когда 1 мая 45-го года иваны зажали на Розенштрассе 12-й взвод гауптманна Эльзера. Да и черт бы с ним, если бы вместе с ним не влип в оказию я сам.
Я бы успел удрать в Потсдам, если бы не потратил часть времени на переодевание и уничтожение аусвайса, в результате чего на свет вместо штурмбанфюрера с 20-ти летним стажем в РСХА появился бы простой гренадер, а то и матрос.
Теперь я сидел на полу в жидовской богадельне, ощущая, как содрогаются стены от ползущих по Розенштрассе «Сталиных»[1].
Эльзер повернул ко мне чумазое лицо, лишь во рту белели крупные лошадиные зубы.
– Шайзе-вопрос, Отто! – ухмыльнулся он. – Сейчас подгонят пушки на прямую наводку, и встретимся на небесах! Тебя не напрягает, что отсюда же туда отправились и жиды?
В этот момент мне нестерпимо захотелось пристрелить этого педика (педиков я всегда расстреливал с особым удовольствием, фюрер бы меня понял).
За меня это сделали советы.
По моим расчетам подкравшийся Иван сидел сбоку под самым окном. Когда Эльзер недопустимо высунулся – Ваньюшка снес ему полчерепа. Да так неудачно, мозги заляпали меня с ног до головы.
Я прикинулся мертвым. Во всяком случае, когда варвары ворвались в богадельню и стали добивать дойче зольдат, меня не прирезали в первую же минуту вместе с остальными.
Нельзя ничему радоваться заранее. Я бы не выдал себя, долежал до ночи и сбежал в Потсдам, если бы кто-то со всей дури не засадил мне штыком в ногу. Громким ором я выдал себя. С меня тотчас стащили труп Эльзера, который едва не сослужил мне добрую службу, и я увидел над собой совсем уж дикого Ивана, желтолицего и узкоглазого как япошка.
Я как водится, закричал, что Гитлеру, собственно, капут. Я знал, что фюрера уже нет, и он не мог на меня обидеться (или расстрелять). Сам видел, как его грохнули, мы еще с коллегами из отдела помечтали, что неплохо бы Еве вдуть, но ее тоже грохнули.
Варвар, не реагируя на призывы к миру и милосердию, замахивался винтовкой со штыком, с которого уже капала моя собственная кровь.
Не отрывая взгляда от его кошачьих глаз, я потянул за ремень шмайсер.
Так собственно мы и умерли оба одновременно. Он с десятком пуль в пузе, я со штыком в груди!
В первый раз я очнулся в госпитале. Скорее всего, в Потсдаме, так как берлинский разбомбили еще в апреле.
Я лежал в стеклянном гробу (вообще-то дурная примета) с пучком проводов, подсоединенным к различным частям моего тела, включая самую дорогую. Я имею в виду голову, а вы что подумали.
– У тебя золотая голова, Отто! – неоднократно признавал обер-фюрер Мольтке. – Жалко, что досталась такому ослу!
Впрочем, отношения к делу это не имеет.
За стеклянными стенами гроба болтались две искаженные головы, вытянутые как дыни. Такую же уродскую башку мне приходилось видывать у одного шведа (потом его тоже расстреляли).
Увидев, что больной пришел в себя, крышку подняли, и головы обрели нормальные размеры. Сестра милосердия была старой, и скорее всего, впала в маразм, потому что влезла вперед офицера.
– Очнулся! Вы как себя чувствуете?
– Пошла в задницу, карга старая! – сказал я.
– Посттравматический синдром, – понимающе кивнул доктор.
– Вас еще не расстреляли? Говорят, советы расстреливают всех арийцев! – сообщил я.
Мой собственный голос мне не понравился. Точнее будет сказано, я его не узнал.
– Заговаривается, – опять встряла старуха, и я спросил, где мой табельный «Вальтер».
– Вальтер? Это ваш родственник? – не понял док, и я посмотрел на него, как на идиота.
Я сказал, что возможно. Они тут в Потсдаме все поглупели от бомбежек.
– Вы помните, как вас зовут? – задал новый вопрос док.
– Что за дурацкий вопрос? Конечно, помню! – выпалил я. – Где моя форма и оружие?
– Назовите ваше имя!
Я не назвал не от того, что не помнил. В этот момент взгляд мой упал на портрет на стене.
– Это кто? – не понял я.
Они оба обернулись, потом вернулись ко мне.
– Это Путин!
– А где фюрер?
Они снова многозначительно переглянулись.
– Вы помните, что с вами произошло?
Уже чуя подвох, я не стал говорить, что меня подстрелил желтоглазый Ванюшка.
– Вас зовут Семен Алексеевич Гадалин, вы сильно пострадали при задержании. Только этим я объясняю возникшую амнезию.
Меня словно со всего маху ударил в поддых унтерфюрер Клоп, здоровый, собака, на сосисках отъел харю.
Безуспешно пытаясь вздохнуть, я полетел во вращающуюся тьму.
Второй раз я очнулся в тюрьме.
Когда подтвердилось, что Бу убит, мне заменили следователя.
До этого моим делом занимался Моршанский, занятный тип. Мне он живо напомнил обер-штандартенфюрера Мольтке, ту еще баварскую свинью.
В бытность его комендантом концлагеря, стало известно о случае воровства одного из старших по бараку. Жидовский бы обрезанный хрен с ним, если бы он тырил у зэков, но у него хватило ума умыкнуть кило золотых коронок с центрального склада. Вместо того чтобы расстрелять подлеца, Мольтке, этот осел, позорящий наше доблестное гестапо, вызвал к себе весь дежурный взвод, человек 30, и начал на всех скопом орать, какой он страшный, и что он со всеми сделает. Ничего, естественно он с ними не делал. 29 сотрудников, которые были совершенно не при делах, страшно обижались. Единственный виновный тоже делал вид, что обижен. У Мольтке делалось давление. На этом все закачивались.
