Мне было хорошо. Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности. Ровно гудели турбины. Далеко внизу неподвижно висели ватные облака. Самолет летел в Израиль.
– Пусть как вода течет суд.
И правда как сильный поток…
Ищите добра, а не зла,
Восстановите правосудие…
Голос звучал где-то внутри головы. Я оглянулся – в салоне все мирно дремали. А вот за стеклом иллюминатора мелко семенил по безвоздушному пространству ветхий старикан в застиранном балахоне. Он укоризненно простирал ко мне палец и шевелил губами, отчего под черепом у меня грохотала какая-то несусветная чушь:
– Вы, построив дома из камня,
Жить в них не будете,
Вы, насадив виноградники,
Пить от них вина не будете!
Старичок приплюснул лицо к иллюминатору, и оно подернулось туманом и мелкими капельками слюны:
– Поистине буду помнить все дела ваши!..
– Кто ты? – спросил я оробело.
Старичок оторвал от ватного облака хороший клок и подложил под себя. Судя по всему, приготовился к долгой беседе.
– Амос мне имя. Я был пастух и собирал сикоморы. Но Господь взял меня от овец, и сказал мне Господь: «иди, пророчествуй к народу Моему, Израилю». Буди живых, доколе не исполнят они Завет, заключенный со Мною!».
…И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей?
– вспомнил я Пушкина.
А старичок продолжал:
– Мошол-мехалей! Ты летишь на землю твоих отцов. Здесь ты должен взвесить жизнь свою на весах Завета!
Какие весы?.. Какой Завет?.. Я летел в гости к брату. А отцы мои родом из Александрии. Но не из той, что в Египте, а из той, что недалеко от Херсона… И не этому старику взвешивать мою жизнь! Чем дольше я смотрел на него тем больше убеждался: где-то я его уже видел!..
…в Кунцеве вскоре после войны.
Жили мы тогда бедно, по карточкам. Помню вечер, когда мама плакала, глядя в темное окно: «– Нечем мне кормить вас!..». И помню день, когда я был дома один и радио орало во всю мочь. И я не услышал стука в дверь. А когда обернулся, на пороге стоял… вот этот самый старикан. Он водил рукой по притолоке в поиске… чего? Выключателя?.. Потом он не попросил, а просто приказал мне напоить его чаем. И положил в стакан один… два… три… четыре куска сахара! Он пил чай, прихлебывая, и внушал мне, что дом еврея должно защищать Божье слово. Теперь-то я понимаю, что он говорил о мезузе и о кусочке Торы, который хранится в ней.
«…и будут слова эти, которые Я заповедаю тебе сегодня, на сердце твоем… и будут они украшением над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и ворот твоих»…
Но тогда я слушал его и не слышал. Я все считал про себя: один… два… три… четыре куска!..
– А ведь я приносил тебе слово Завета! – упрекнул меня старик…
– Четыре куска сахара! – не мог успокоиться я. – Мама разрешала нам с братом класть в стакан только один кусок! Сахар же был по карточкам!..
– Я вознес тебя над временем, дабы узрел ты миг Дарования! Слушай!.. Смотри! – говорил я…
Он простер руку, и в сумеречном небе я увидел как будто бы кадр из фильма «Моисей»:
…гора горела огнём до самых небес, и была тьма, облако и мрак…
И голос старика был как голос диктора:
– Синай стоит в огне… земля дрожит… и Бог говорит с народом Израиля!
– Да не будет у тебя других богов! – машинально подхватил я. – Почитай отца твоего и матерь твою!.. Не убивай!.. Не прелюбодействуй!.. Не желай жены ближнего твоего… ни раба его, ни вола его!..
– Помнишь! Знаешь! – палец пророка вонзился в стекло. – Значит, не был мой глас вопиющим в пустыне!
Я не стал разочаровывать старика. Откуда ему знать, что каждую из моисеевых истин мне довелось открывать самому.
Но хорошего настроения как не бывало. Вместо сытого благодушия в голову полезли непрошенные воспоминания, как будто кто-то против моей воли листал подзабытые странички довольно-таки долгой и небезгрешной жизни…
…Мы жили тогда в сибирском городе. Шла война, и в небольшой комнате деревянного дома кучковались одиннадцать эвакуированных душ. Раньше всех просыпалась бывшая домработница Манька. Вот и в этот раз она ни свет, ни заря заколготилась в своем углу, зашуршала, заворчала что-то. Собиралась на рынок…
– Теть Дор, а куда деньги делись? – безобразно громко зашептала Манька.
– Вечером были в моей сумке, – сиплым со сна голосом подсказала мама.
– Да уж я все бебехи из нее вытрясла, а ничего нет!
– Где ж им еще быть! – Мама нехотя выползала из угретого лежбища, а я тихо-тихо задвигал себя за спину младшего братца. Ох, чуяло мое сердце!..
– Ленька-подлец! – вдруг догадалась мама. – Он, ворюга, весь вечер здесь крутился!
– Ну, душа из него вон!
Манька и мама кинулись в хозяйскую комнату. В сенях загремело – они вооружались.
– Вот он! Под кроватью! – кричала Манька. – Забился гад… Веником не достать!..
– А ты метлой! Метлой его!..
– Отдавай деньги, жид яврейский!
Маньке было пятнадцать лет, и «жида яврейского» она привезла из рязанской деревни. «Явреи, – говорила она, – люди хорошие, а вот жиды!.. Христа замордовали!».
– Отдавай деньги! – вопила Манька.
– Отдам! Отдам! – извивался под кроватью Ленька
