Свет резко ударил в глаза. Это в палату зашла медсестра и распахнула тёмно-зелёные шторы, отделявшие больничную палату от внешнего мира. Тусклые лучи с трудом пробивались сквозь хмурое небо, но свет их теплом своим нежно ласкал ещё нетронутый утренней зарёй взор.
– Пора вставать, милая, – тоненьким голосом произнесла хрупкая девушка, – скоро завтрак.
– Который час? – потирая прикрытые веки и одновременно зевая, спросила я.
– 7:40, – ответила медсестра и быстро вышла.
К чёрту этот больничный режим. К чёрту завтрак. Просто до безумия хочется лежать в тёплой мягкой постели, уткнувшись носом в подушку, и, распластавшись на всю кровать, не шевелиться, не издавать ни звука, дабы никто, ни единая душа, ни одно живое существо даже не могло и помыслить, что где-то на просторах огромной вселенной есть я, обременённая необходимостью поднимать жалкое тело навстречу новому дню и каждый раз, каждое утро осознавать всю бессмысленность своего существования.
Раздался резкий звон будильника. Долгий и протяжный звук стремительно заполнил палату. Он словно нож врезался в сознание, причиняя нестерпимую боль. Будто весь мир настроен на моё скорейшее пробуждение. Но зачем? Ведь во сне моя жизнь наполнена более глубоким смыслом, нежели наяву.
Сегодня наступил семнадцатый день. Семнадцатый день моей осознанной жизни. Семнадцатый день с того самого момента, как я наконец начала воспринимать окружающий мир так, словно только родилась моя плоть. Жаль, что кроме больничной палаты, вида на густой лес, столовой и общего коридора, объединяющего два главных помещения, которые мне дозволялось посещать, я больше ничего и не видела. День за днём тянулись бесконечной рутиной, связывая непрерывной нитью один и тот же набор последовательных событий. Волоча за собой одни и те же лица, те же процедуры, они сменяли друг друга, проскальзывая сквозь больное сознание, будто и не существовало вовсе ни меня, ни моего тела, ни моей души. Безусловно, порядок – залог благополучного сосуществования человека и окружающей реальности, но только если в этом безмолвном союзе таился смысл. Ну а какое предназначение уготовила мне судьба?
Заглотнув утреннюю порцию чистой воды, я нехотя отправилась в душевую. Там, представ во всей красе перед главным врагом своим, я наблюдала за прекрасной девой, скрывавшей во взгляде пугающую тайну. Кто ты? Кто я? Появляясь на свет, человек постепенно учится воспринимать себя как личность, шаг за шагом привыкает к своему отражению. Ну а что оставалось делать мне? Глядя в зеркало, я видела незнакомку, исподлобья рассматривающую меня тяжёлым пристальным взором, что сводило с ума сильнее, нежели безрезультатные попытки вспомнить хотя бы собственное имя. Всякий раз, сталкиваясь с безответной тишиной в сознании, моё существо словно сжималось в комок от страха и боли, влекущих за собой чувство полной беспомощности.
Длинные белокурые волосы плавными волнами спускались вдоль худощавой спины. Тонкие кости выпирали из-под бледной полупрозрачной кожи, а чуть сутулая спина и заострённые плечи скорее напоминали фигуру подростка, высокого и угловатого. Пухлые губы были покрыты мелкими трещинами, а глаза, столь ясные и выразительные, поразила гетерохромия. И, казалось, словно два разных человека в одном лице взирали с нескрываемым презрением на неизведанный мир. Всё это я, наблюдая каждый день в зеркале, изучала с искренним любопытством и ужасом, вызванным непониманием и неосознанием своей личности.
– Завтрак, – раздался назойливый голос.
Накинув на измождённое тело синий халат, я выскочила из душевой в палату.
– С вами всё в порядке? – обеспокоенно поинтересовалась медсестра.
– Да, уже иду, – с лёгким волнением отозвалась я и вышла вслед за ней.
Большую часть информации о себе я узнала от лечащего врача. Меня зовут Марлена, или, сокращённо, Марли, возраст двадцать семь лет. Восемь месяцев, проведённых в коме, не лучшим образом сказались на физическом состоянии, поэтому ещё четыре месяца моё тело проходило какие-то терапевтические процедуры, о которых я ничего не помню. Сознание вернулось ко мне семнадцать дней назад, и с тех пор меня оберегают от влияния негативной среды, ибо, по мнению специалиста, моё психическое состояние пока нестабильно.
Столовая представляла собой просторное помещение, специально оборудованное для тех, кто содержался в отделении интенсивной терапии. Умственно отсталые, шизофреники, инвалиды и те, кто либо просто отходил от последствий тяжёлых травм, либо, напротив, страдал неизлечимым недугом, – все мы были в той или иной степени едины, а сплачивали нас стены, на заточение в которых обрекался каждый испытывающий тяготы больничной жизни.
Обстановка в этом месте угнетала. За соседним столом справа от меня сидел молодой парень. Тело его, истощённое болезнью, периодически содрогалось от спазмов. Закатив большие серые глаза к потолку и вывалив язык, он пускал слюни. Возможно, некогда этот человек являлся кем-то большим, нежели примитивным овощем, извергающим из пищевода остатки еды, не усваиваемые ослабленным организмом. Слева, напротив панорамного окна, из которого открывался вид на густой лес, пожилая женщина, расположившись в инвалидном кресле, устремила бессмысленный взор в пустоту. Порой по щекам её текли редкие слёзы. И ни разу никто из пациентов не вымолвил ни единого внятного слова, лишь только стоны, мычание и визги доносились со всех сторон.
