Воспоминание первое.
Знакомьтесь, теперь вы – не вы!
Артисты, как известно, народ подневольный и очень часто зависимый от внешних и внутренних факторов. Мы зависим от зрителя, режиссера, места, где мы находимся и творим, зависим от капризной музы, приходящей лишь тогда, когда ей самой это заблагорассудится, и от множества других не самых приятных вещей, о которых принято умалчивать, дабы зритель никогда не задумался, каким тяжким трудом, к примеру, была достигнута великолепная актерская игра артиста в роли Гамлета в сегодняшнем спектакле. Я честно и предано служил театру уже пятнадцать лет и успел за это время сформировать свою неповторимую внутреннюю атмосферу, подход к исполнению роли и точку зрения, за которую очень многие люди часто меня недолюбливали. По иронии судьбы за эту самую точку зрения в один «прекрасный день» я был вызван «на ковер» к директору театра Якову Валерьяновичу Жлобову. И вот, устало передвигая ноги и перебирая все возможные варианты моей «казни», я медленно, но верно приближался к началу новой потрясающей истории моей жизни, о которой я пока не догадывался. Уже подходя к двери с надписью на табличке «Директор театра Жлобов Я. В.», я по привычке мысленно убрал две последние буквы в его фамилии, едва заметно усмехнулся и вошел в плохо освещенный кабинет.
История вышла неимоверно идиотская. На прошлой неделе в театр приехал новый режиссер – расфуфыренный и эпатажный немец по фамилии Краузе – и взялся за постановку чеховских «Трех сестер», на первой же планерке заявляя, что чеховскому слову он следовать не собирается и вообще пора вносить в «заветренную» классику новые веяния. Первые его выходки еще сносить можно было, в те дни, когда он безжалостно резал текст и вместо размышлений на тему «надо жить, надо работать» внес коррективы вроде «нужно брать от жизни все» – на это актеры снисходительно молчали, мол, смысл поменялся не радикально, и вообще он художник, он так видит. Дальше – больше. Краузе додумался всех мужских героев вместо положенной военной формы и сюртуков того времени нарядить в кожаные жилетки и милицейские фуражки, напоминающие реквизит из магазина для взрослых; тут уже все громко возмущались в курилке, но немцу об этом сказать ни у кого гонора не хватило. Но, как известно, все начинается с малого. Каплей, переполнившей чашу моего терпения, стало заявление, которое я лучше процитирую:
«Нужно понимать, что они – Ольга, Ирина и Мария – не защищены перед этим миром, они не терпят ни грубости, ни наглости, они словно бы голые перед окружающими, и я считаю, нужным это обострить. Будет неплохо, если второй акт спектакля актрисы сыграют обнаженными, устроим Furor!»
Последнее слово сопровождалось всплеском рук вверх и гробовым молчанием в репетиционной комнате. Первым молчание нарушил я, встав со своего места и направившись к выходу, на вопрос Краузе, куда я иду, я ответил просто, что в этом идиотизме я участвовать отказываюсь – театр не общественная баня, и раздевать актрис на моих глазах я не позволю. На что немец что-то угрожающе прокричал мне на своем родном, я благополучно это проигнорировал, остановился я в дверях в тот момент, когда он с пеной у рта прокричал, что сегодня же поставит на роль Вершинина другого актера, а я могу не появляться ему на глаза. Тишина, повисшая в репетиционной комнате, стала еще более напряженной, вокруг все знали мой крутой нрав, однако они знали и о моем профессионализме, и менять Вершинина за три недели для премьеры – самоубийство для любого режиссера.
– Знаете, her Краузе, можете поставить на эту роль хоть столяра, хоть токаря, хоть монтажника-высотника, если спектакль бездарный, никто не заметит отсутствие профессионализма в этой роли, Auf Wiedersehen! – Мое по-немецки галантное прощание тут же сменилось оглушительно громко хлопнувшей дверью.
И вот, судя по всему, благодаря доносу несчастного Краузе (который, к слову, Вершинина так и не нашел) меня вызвали в кабинет к Жлобову, и я рассматривал два возможных варианта развития событий. Либо меня будут слезно просить вернуться в спектакль и закрыть глаза на чудаковатость заносчивого европейца, либо оштрафуют и вычеркнут из репертуара театра на ближайшие пару-тройку месяцев. Пугать меня было уже особо нечем, ибо в городе, где я работаю, театров более чем достаточно. Не скажу, что я Аль Пачино или Марлон Брандо, но кое-что в своем деле я понимаю, и без работы я бы не остался.
За мной закрылась дверь, на рабочем столе Якова Валерьяновича загорелась настольная лампа, складывалось впечатление, что я на допросе у капитана Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», ибо Жлобов был чем-то отдаленно похож на Высоцкого в этой роли, вот только на шестьдесят килограммов больше и в полтора раза шире. Его массивные щеки, как у бульдога, свисали с лица и забавно тряслись в те моменты, когда он чихал или поворачивал плешивую голову. Глазки его, заплывшие и маленькие, как у хомяка, смерили меня презрительным взглядом с ног до головы, а рука с толстыми короткими пальцами-сардельками отстукивала по столешнице мелодию, пугающе напоминающую траурный марш.
