С самого раннего утра погода хандрила, точно малое дитя. То она куксилась и отчаянно ревела, склонившись над городом и мирными жителями, то подгоняла к его границам войска опасных грозовых туч. Где-то вдалеке, в брюхе поднебесья, недовольно урчал гром. Стройные деревья, глумливые ветра и попрятавшиеся по своим гнездам птицы будто сознавали: этот день для многих пропитан печалью и горечью утраты. Казалось, все вокруг скорбело вместе с людьми, удрученными случившимся. Да так, что на языке оставался мерзкий кислый привкус.
Пока широкие линии горизонта помаленьку проглатывали сгущавшиеся сумерки, в больнице номер четыре, вдоль обшарпанных коридоров, мимо старых процедурных, где покоятся древние приборы и аппараты с проступающей ржавчиной, стоял негромкий плач. В самой дальней палате под застиранной простыней, вперившись невидящим взглядом в потолок, лежал Михаил Шварц.
Еще совсем недавно рослый широкоплечий мужчина блистал и купался в славе, был востребован у женщин. На него нисходили лучи успеха. И каждый новый день он проживал, не задумываясь о будущем. Уповая на то, что времени у него предостаточно. Как ни прискорбно это сообщать, но Михаил ошибался: время – ресурс, который не купить ни за какие деньги. Ресурс, которого вечно мало. Его просто не может быть достаточно.
Деньги, успех, славу и всеобщую любовь вместе с многочисленными романами Мистер Шварц потерял в одночасье. Неожиданно и без возможности на какой-либо иной исход.
И сейчас я мчался сломя голову через весь город к нему, будучи не уверенным полностью, что успею застать его в сознании.
Больница под номером четыре была видна из любого уголка города. Над крышей здания вечно роились ворчливые тучи и землю устилала пугающая дымка. Она наводила ужас как на пациентов, так и на обычных прохожих. Что-то в ее тени было от притаившегося в засаде монстра, уродливого и леденящего душу. В разбродных контурах расцвечивались страх, уныние да призраки растворяющегося на заре большого света. Проезжая мимо на машине, становилось крайне жутковато; что уж говорить про тех, кто был вынужден там находиться неделями, а то и месяцами.
В этом медицинском учреждении лечились люди с редкими недугами и те, кому врачи отчаялись помочь. И поэтому я до сих пор не мог уразуметь, как Михаил оказался там.
Добрался я чрезвычайно быстро, не замечая ни людей, ни разбушевавшейся бури, ни зловещего смрада под ногами. Однако, очутившись в одном из отделений, я учуял пространный запах и резко осознал: таким местам не обязательно иметь богатую историю ужасов. Не присказки и городские сплетни плетут паутину да убранства из мрака и пыли вокруг того или иного места. Атмосфера, тревожные шорохи, стоны и подавляющий дух больницы говорили сами за себя. В стенаниях древних ставней и несмазанных петель слышалась горестная песнь здешних палат и их временных обитателей. От стены отслаивалась штукатурка. Деревянный пол прогнил настолько, что после каждого, пусть и легкого, шага раздавался неприятный скрип, а в коридорах стоял зловонный душок сырого кирпича.
Михаила помогла отыскать медсестра – молоденькая девушка, видимо, совсем недавно устроившаяся на работу. Это было понятно уже спустя три пролета, минув которые, мы успешно и окончательно заблудились в лабиринте коридоров. Лишь благодаря медсестре поопытней мы смогли найти примерно нужный мне маршрут. По пути я старался не оглядываться и не смотреть по сторонам, не слышать мышиный бег работников по старым половицам. Ко всему прочему, я стыдливо поглядывал в сторону, чтобы лишний раз не встречаться взглядами с юной медсестрой. Признаться честно, меня одолевало чувство неловкости. Впрочем, как и мою спутницу. Не то я сам, появившийся из ниоткуда посетитель, не то ее рассеянность претворилась в непреодолимую меж нами преграду.
Я зашел в палату. Запах стоял очень сильный – запах медикаментов и фенола, каким дезинфицируют медучреждения, резал глаза и бил в нос.
Мистер Шварц лежал на кровати, укрытый по шею легким полотнищем. Его лицо осунулось. Он заметно исхудал. Кожа его приобрела желтоватый оттенок, а живот вырос до необъятных размеров. В ту минуту меня окатила волна холода. И я пошатнулся то ли от усиливающейся тошнотворной вони в комнате, то ли от увиденного.
Мне было больно видеть совсем еще недавно здорового и жизнерадостного друга теперь прикованного к больничной койке. Я стоял рядом с ним и не мог подобрать ни слова. Голова моя пустовала. И только сердце не умолкало. Оно не подстраивало собственный ритм под местные мелодии. Оно трепыхалось, точно змея на раскаленном камне; оно просто не хотело, не могло уразуметь происходящего!
– Федор?
Я ощутил ледяное дыхание на затылке. Точно напуганный мальчуган, робко держался близ кровати больного и боялся поднять глаза на друга. Шум бурлящей в венах крови заглушал доносившиеся отзвуки снаружи, но хриплый голос Михаила все же вернул меня в палату больницы.
– Федор, садись. – произнес мягко и ненавязчиво женский голос.
Пружинисто подскочил, осмотрелся и заметил в темном углу комнатки два силуэта: женский принадлежал Летиции, а мужской – Полю. На обоих не было лица. Они понуро смотрели куда-то в одну точку и молчали, страшась прервать чудовищную тишину.
