Не знаю, куда ведёт меня эта дорога; бежит, извивается под ногами. Где-то поёт птица, оборачиваюсь – но не вижу. Значит, и не надо видеть. Я никогда не была здесь раньше. Вот так жила, думала, что весь лес обходила, а нет. Остались ещё в Смерчасово и для меня сюрпризы.
Не знаю, блуждаю я или нечисть играется. Солнце садится, но ещё отбрасывает последние лучи: вижу их сквозь листья. В лесу темно уже, кроны деревьев сходятся над головой. В просвете виднеется только тёмная синяя точка неба.
Под ногами шуршит опад. Чувствую, как палец на ноге щиплет – укололась, наверное, об еловую иголку или о какой-то сучок. Нестрашно. Как мама говорила: до свадьбы заживёт.
Свадьбы моей не предвидится, значит, времени ещё много. Обидно даже. Я не самая красивая девочка в деревне. Но Гжимка куда страшнее. Нос у неё курносый, веснушки дурацкие.
Где-то позади шелестит листва. Ну точно, нечистая балуется.
– Горь, Горька!
Сначала вижу чёрный нос, белую морду. Потом – уши.
– Привет, Мстислав.
Он выпрыгивает из кустов. Прятался, наверное, а может, и меня ждал. Кто его знает. Садится передо мной и поднимает мохнатую голову, смотрит своими красными глазами. Пугал кого-то: обычно у него они голубые.
Как когда он был человеком.
– Ты чего тут забыла?
– А ты?
Мстислав ничего не отвечает; но вижу – принюхивается.
– Охочусь. Ты заблудилась?
– Да. Решила пройтись и не там свернула где-то. Чего учуял?
– Чужака.
Он говорит тихо, настолько, что приходится напрягаться. Чужак. В части леса, о которой даже я не знаю! Мы оба понимаем, что это значит. Сегодня принесут жертву. Цикл начнётся заново.
– Надо его увести. Сможешь?
Мстислав молчит. Перекладывает хвост влево, вправо, задевает травинки. Надо же, сидит прямо на опёнке и не знает даже.
– Слав?
– Нельзя уводить. Нельзя. Ты знаешь…
Деревья перешёптываются; не знаю, кто именно говорит, голоса не разбираю – только шёпот. Нельзя. Нельзя. Нельзя. В ушах шумит, лес перед глазами расплывается. Нельзя потерять сознание… Коленки подгибаются… Мстислав тычется мне в бок мокрым носом; различаю только его силуэт: белый как призрак.
– Но рано ещё! Рано! – отвечаю шёпоту.
– Веди к нам, веди к нам, веди к нам…
Я обычно никого не водила к нечисти. Этим занимались блуждающие огоньки: собирались в кучку у болота и манили заблудших, заводили их в самую топь. Иногда полуденица Марья, если кого в поле находила. Лихо даже в лес не заводило чужаков – я больше всего его не любила. Громкое, неуклюжее, деревья ломало. Если попадался ему чужак – умирал страшной смертью. Смерчасовцы тоже водили. А я – нет.
Отряхиваю низ платья. Не помню, как упала. Приходится встать. Мстислава рядом нет.
– Слава! – кричу в лесную пустоту. – Слава!
Но он не отвечает.
– Веди, веди, веди…
Что хорошего в злых лесных духах: они не знают помыслов. Только слова слышат. Иногда видят, но глаза чаще закрывают. Если молчать – ничего не узнают. А если узнают – за меня богинки заступятся.
Может, ещё успею чужака увести, несчастного.
Никогда не хотела быть как смерчасовцы. Подлые, гнилые люди. Хотели, чтобы я такой же, как и они, стала. Но я их всех обхитрила. Не стала чужаков дурачить, когда повзрослела. Ни в школу не поехала учиться, ни мужа себе искать. За пределы деревни не выходила.
Убираю от лица ветку. Темнота сгущается. Нечисть нагнетает: вон и туман ползёт из глубины чащи – такой густой, влажный, аж в носу свербит. Слышу, как где-то неподалёку воет Мстислав – уже даже мурашки не бегут от воя. Раньше я боялась. Так страшно выл. От горя, от отчаяния.
Я бы тоже на его месте выла. А послушал бы меня пять лет назад… был бы дома! Или хотя бы у меня дома, но живым, здоровым – и человеком.
Мстислава смерчасовцы не пожалели. Его сюда привёз сосед мой, Борька, молодой парень. Знал он, что будет с его друзьями. Мстислава духи загнали в самую гущу леса, а нечисть его и заперла в волчьем теле и служить себе заставила.
Перед глазами до сих пор картина, как духи спиралью вьются вокруг него, молодого, красивого, тащат его глубже и глубже. А он кричит так, что в ушах звон этот и у меня слёзы на глаза наворачиваются. Зовёт Мирку, девушку свою, а дозваться никак не может. Я дальше не иду. Только стою, сквозь темноту различаю: огоньки, тусклый-тусклый свет, красные глаза – манью седую. Слышу, как она приговаривает: «Сынок, сынок родненький, нашёлся», а все остальные смеются, кроме Лиха.
Смеялись бы над маньей так: своего сына загубила, а теперь чужого как родного принимает в свои колючие объятия. Обозналась старушка. В следующий раз обознается тоже.
Нечистая наверняка водила хоровод вокруг Мстислава; страшный, чёртов хоровод, в котором все смеются, веселятся, подходят все ближе, ближе, ближе – пока в лицо жертве дышать не будут.
И так с каждым было, кто в Смерчасово приезжал. Даже с мамой моей. Но с ней всё-таки по-другому. Никто из чужаков живым из деревни не выбирался. Никогда не было такого, точно помню.
Туман становится гуще. Стелется по опаду, по ногам – чувствую, как они влажными становятся. Иду по наитию, но куда – сама не знаю. Мне-то в лесу сгинуть не дадут. А чужака ещё спасти можно.
