Вступление
Поясняет необычность жанра
Родня моя, все старшие, давно ушли.
И в памяти уходят дальше, дальше за мельтешеньем дней. Кого-то помню я из юности, из детства – звук голоса могу, пожалуй, вспомнить…
А тот, кто отошел до моего рожденья, кто силится с поблекших фотографий увидеться со мной – едва ли…
И вот с чего-то началось: разнообразными путями ко мне стали приходить дневники, стихи, разрозненные пожелтевшие странички, тетрадка, подписанная почерком подростка: «Просьба не читать…»
Еще листок – по краю бахрома – там никому уж не разобрать вторую, третью строчку… Наверно было так: весною рама распахнулась, спрыснуло дождем, листок порхнул и лег укромно под кроватью. Писавший не заметил, он убежал смотреть на радугу. Наверно горничная, подметая, спасла написанное – и вот оно передо мной.
А вы, кто вырос среди парков и сиреней, не торопились благословлять те небеса, но вдруг гроза вас захлестнула и подхватил водоворот вселенской смуты. И каждый в свете молний жизни увидел сам себя и бледную окрестность, кружась, как тот листок со строчкой недописанной судьбы.
Теперь вы все сошлись. Стоите вкруг меня, прозрачными руками протягиваете фолианты – ветхую бумагу – свидетельства житий.
Но почему ко мне – из разных мест, из разных даже городов, через людей случайных?
Что я должна… должна сейчас, сегодня вам внимать? Да, может быть… вам, может быть, видней.
И подчиняясь, я собрала мозаику событий и увидала Россию бесноватую за чередою лиц, кто лаской и заботой силился унять ее.
А, что звучало, то было какофонией наивных и великих заблуждений России окаянной.
Вот вы явились в наши дни – достойные (милейшие, как говорили раньше) люди и принесли… не мемуар – трагедию: Россия, двадцатый век, начало.
Череду событий открывает своим рождением мальчик Даня в канун революции 1905 года.
Повесть начинается с записок молодой девушки, отважной социал-демократки, Елены Мариановны Тумповской.
Лена
Женя
Барышня из богатой семьи фабрикантов поверяет дневнику сердечные дела и наблюдения происходящего вокруг, начиная со счастливой юности в подмосковном имении родителей и кончая военным временем и двумя революциями:
Евгения Эмильевна Арманд.
Знаменитая красавица и небезызвестная поэтесса медлит расстаться с серебряным веком. Возлюбленная Н. Гумилева: Маргарита Марьяновна Тумповская.
Мага
Бывшая эсерка, позднее – педагог, она воплощает в жизнь свою утопию. Остались 4 тома дневников.
Лидия Марьяновна Арманд.
Лида
Мальчик писал собственные дневники. Он же персонаж мемуаров.
Даня
Давид Львович Арманд взялся описать все сначала и закончил, когда ему исполнилось 70 лет.
Давид
Записки перевозили с места на место, прятали, и многое утерялось. Целые тетради были изъяты при обысках. спасенные, замурованные в стены сырых квартир дневники съедала плесень. Не все удалось прочесть, разобрать. Ради публикации сокращены, по-возможности, не самые принципиально важные страницы, хотя, как знать… Все значимо в этой истории.
Собрать эти свидетельства получилось только спустя век, спустя тысячелетие, в следующем поколении Елене Давидовне Арманд.
Лена
Все сбежались в мою комнату и подняли радостный шум. Меня держали за руки и кричали: мальчишка! Данька! Красивый! Бежим скорее, надо их поздравить! Надо купить чего-нибудь выпить!
Оля, очень умная девочка, сказала:
– Позвольте, а какое сегодня число? 1 апреля? Так это первоапрельская шутка. Узнаю Лидиньку, с неё станется!
Папа растерялся.
– А я и не подумал… Что же теперь делать с бутылкой?
– Si le vin est tiré, il faut le boir.[1]
И на всякий случай они выпили.
Через несколько дней вернулась из Москвы мама:
– Там все не как у людей. У Лиди уж начались схватки, когда к ней пришел молодой человек. Они закрылись в ее комнате и два часа разговаривали. Лева побежал за акушеркой, которая, придя, выгнала гостя и велела Лиде лечь. Пригрозила, что уйдет.
Мне было понятно. Это я дала Лидин адрес грузину, который привез нам с Кавказа образцы револьверов для организации. Ему надо было немедленно ехать обратно. А мне было пора уехать из Петербурга, и это говорили все товарищи. Всем шпикам примелькалось мое длинное пальто, шляпа с большими полями и длинный синий шарф.
Когда нашелся мне заменитель – славная девушка Катя Данилова, – надоевшая киевским шпикам, я поехала в Москву знакомиться с Данькой, первым человеком третьего поколения в нашей семье. Работа нашлась мне немедленно: у Лиди не хватало молока. Доктора советовали взять кормилицу, но Лидя об этом и слышать не хотела – эксплуатация. Она купила Соколетовский аппарат с пятью бутылочками, но никто не знал, как с ним обращаться. Я вытащила подробную инструкцию, которой снабдил меня на дорогу новоиспеченный дедушка-доктор: как надо стерилизовать, пастеризовать и тиндализовать молоко. Родители Данькины кричали ура! И заставили меня выпить что-то сильно развеселяющее. Как же своевременно пришелся этот подарок! И еще: «Встречайте утренним няню Грушу».
Лева с первым дачным поездом поехал из Пушкино в Москву, привез няню Грушу с плохими новостями. Во всем виновато мое легкомыслие: я оставила, уезжая, в ящике стола пару заграничных журналов. Катя обещала зайти за ними на следующий день, но папа опередил ее. Он осмотрел в тот же вечер мой стол и хотел бросить нелегальщину в камин, но сначала не удержался ее прочесть. А через пару часов явились за мной опоздавшие «гости» и застукали его с «Революционной Россией» в руках. И вот он отправился вместо меня в «Дом предварительного заключения». Я хотела немедленно сесть в поезд и вернуться домой, но Груша привезла письма от мамы и товарищей, и все категорически требовали, чтобы я подождала хоть до первого допроса. Мама просила уехать из Пушкина. Верст за 10 было другое наше именье – Пестово, там в большом саду стоял «Дикий дом». Он числился на плохом счету у местного населения, и никто там постоянно не жил. Через полчаса я шагала по Пестовской дороге, захватив узелок с хлебом, картошкой и парой книг.