В июне того года, когда началась война, они закончили семилетку. Они – это Маша Бурлак и Ваня Мазур. Еще в школе проявляли друг к другу симпатии, а повзрослев, им уже незачем было скрывать свои тайные мысли и чувства. И было им уже невыносимо тяжело представить жизнь друг без друга. Война – какое странное слово, как при этом холодно становится на душе. Два года, два военных года пролетели в тягостных трудах. У Вани на колхозной ниве, а Маша, как хорошо успевавшая выпускница, была определена учителем начальных классов из-за нехватки педагогов, которых призвала война. Вот и вышло время её Ванечке идти на ратный труд – защищать Родину. На проводы собралось не так много народа, за два года войны люди попривыкли уже молча, каждый на своем дворе сопереживать тем, у кого уходил человек в солдаты. За вечерним столом на проводах он был объявлен Ваниным отцом её женихом. Они сидели рядом молча, ловя иногда взгляд друг друга, скрывая от посторонних свои чувства. Когда, наконец, гости, изрядно захмелев, запели «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…», он склонился к ней и чуть слышно сказал:
– Хочешь, пройдемся немного?
От того, что скоро придется расставаться, может быть, даже навсегда, делалось тревожно и тяжко в их молодых душах.
– Ничего, Машенька, время быстро пройдет, и я вернусь. Вот уже два года как война, не может она, проклятая, продолжаться вечно? – успокаивая её, снял и накинул пиджак ей на плечи.
– Да, конечно, – безразлично отозвалась Маша, – все равно грустно и тревожно на душе.
Выйдя на улицу со света, в глазах было темно, и она настороженно держалась за него двумя руками. Но при лунном свете стали различаться силуэты хат и деревьев. Они приостановились, обернувшись, убедились, что одни, и он длительно поцеловал её в губы.
Они пошли к своему любимому месту, к озеру под вербу, и сидели в каком-то недоумении счастья. Он всегда одной рукой обнимал её, а другой держал за руку, и казалось, что слышно им было «перестукивание» их сердец. В сумраке было видно лучистое мерцание их глаз, когда они пристально после поцелуя всматривались друг в друга. Просидели так поздно, что не было уже ничего слышно на селе. Все погрузилось в крепкий сон. Один месяц был свидетелем их счастья, сияющий над верхушкой вербы, и блестела от него озерная вода.
– Пока буду воевать, буду помнить этот наш с тобой прощальный сентябрьский вечер, – трогательно сказав, отвел свой взгляд куда-то в сторону. Маша посмотрела на него, и он, почувствовав на себе её взгляд, обернулся и опять, обняв, поцеловал.
– А вдруг и правда убьют, и ты, наверно, сразу же забудешь меня.
У неё заблестели глаза и она испуганно посмотрела на него.
– Не говори больше так! – и прослезилась .
– Ведь в конце концов все забывается, нет такой боли, чтобы не проходила. Ладно, не будем больше об этом…
На следующее утро он и еще с десяток призывников, собранных с окрестных сел, погрузили на машину-полуторку, и они уехали. Она с каким-то отупением во взгляде долго смотрела на убегающую машину, чувствуя в душе горькую несправедливость и несовместимость между их отношениями и правдой сегодняшнего дня – война. Не зная, что делать дальше, разрыдаться или горько запеть «Не ходил бы ты, Ванек, в солдаты», подняв и удерживая рукой воротник пальто от прохлады, медленно пошла к школе…
Погиб он через два месяца, в ноябре сорок третьего года в Белоруссии. С тех пор прошло пятьдесят лет. Казалось бы, такая долгая жизнь, но ничего не осталось в памяти, что могло бы так тронуть ее душу, кроме того прошлого с Ванечкой, которое непостижимо ни умом, ни сердцем своей верностью даже ей самой.
Маша-Мария Ясоновна сразу после войны закончила педучилище и проработала в школе до выхода на пенсию. Много женихов сваталось к высокой, белокурой, голубоглазой, во взгляде доброй и в чем-то дерзкой Маше, но она не могла переступить через те свои чувства, овладевшие ею в ту, теперь уже далекую военных лихолетий осень, с ее Ванечкой. Так и прожила одна с мамой, за спиной которой сама толком не научилась хозяйствовать по двору и дому. Перебирая в памяти долгие годы, пережито многое, а вспомнить хорошего особо нечего: послевоенная нищета, школа. Как посмотришь на этих оборванных детей, сплошь безотцовщина. Казалось ей, что, несмотря на свои детские годы в душе, они уже вынесли всю горечь взрослых послевоенных лет. Дети приходили и уходили, а она все жила и живет тем прошлым, которое, как зимний буран, прошелся по ее трепетной любящей душе. И могла ли она думать в те счастливые для нее дни, что они станут единственной памятью и надеждой на всю оставшуюся жизнь. Это, пожалуй, все, что было в ее жизни, остальное суета-сует, тянущиеся чередой долгие годы, не принёсшие ей счастья, а только потери здоровья и старческого одиночества.
В тот год, когда уже не было в живых их матери, ее с братом-инвалидом забрал к себе его сын – племянник. Перед тем как им уехать к нему, она прошлась по селу, по тем памятным смолода для нее местам. Погуляла по выгону, потом пошла вдоль канавы, где была так же, как и прежде, натоптана тропинка к озеру: «А вот и эта верба, под которой не раз сидели с Ваней, как ты постарела, голубушка». Она трепетно дотронулась до ствола дерева. Опять, как и тогда – осень. Солнце ярко светило, но сильно не припекало, а по краю воды уже плавали опавшие желтые листья.
