«Их свела война, которая обычно только разлучает, старлея-сибиряка и девочку-репатриантку. Они встретились в Германии, когда Павел Ширинкин – комендант железнодорожной станции в Гёрлице – предложил работу группе освобождённых союзниками и возвращающихся на Родину советских женщин…»
Антонина Николаевна, а последние два десятка лет – просто баба Тоня, оторвала взгляд от газеты, чуть дрожащими пальцами аккуратно сложила её по давнишним, слегка потёртым сгибам, не спеша вложила между страниц старого альбома, знакомо пахнущего въевшейся в полотняную обложку пылью да какой-то химией от многих пожелтевших фотографий, и задумалась о прочитанном.
…В газетах-то писать горазды, слова выбирают красивые, и всё, вроде, правда. А главного – нет. Хотя кому нужно её главное? Кому интересно, что шла она тогда с товарками голодная, завшивленная, боялись всех, особенно солдат. Хоть город был почти не разрушен, немцев на улицах почти не было, только наши солдаты… И сил, казалось, оставалось лишь до вокзала гёлицкого дойти, откуда их должны были отправить на поезде домой. А состава для остарбайтеров, подростками угнанных в Германию и теперь возвращающихся на родину, надо было дожидаться. А есть, спать где? Пошли сразу к коменданту отметиться: может, довольствие какое будет, опять-таки – защита. Так с Пашей и встретилась. Каким красивым, каким родным он ей показался.
Антонина Николаевна даже потрясла тихонько головой, прогоняя много раз передуманные воспоминания. Только опять расстроишься, как вспомнишь, сколько было радости и надежд, и с чем она под конец жизни осталась.
…Правильно врачи говорят, нельзя жить прошлым, вспоминать без конца одно и то же. Пашу не вернуть. Ни молодость, ни здоровье не вернуть. Даже если время вспять, что б изменилось? Она ж не знала, что встретила его уж пять раз раненого да дважды контуженного, с осколком в теле, который не достать. И здоровья ему хватило лишь до конца войны, и ещё годков на восемь-десять да на Володьку-первенца. А на лёгкую смерть тех ранений да осколка не хватило. Помучился Паша. Оба помучились… Так вышла бы она за него, если б знала, что он весь оперированный да зашитый? Вот дура! Конечно, вышла бы. Он тогда в Гёрлице казался хоть куда! Усталый, но справный, чистый. И видно сразу, что не обидит. Влюбилась с первого взгляда, то ли на него, то ли на дымящийся котелок каши с мясом. Молодые были, быстрые. У молодых, известно, ума немного, что тогда, что сейчас. Сейчас особенно. Хоть на Вику-соседку посмотреть…
Антонина Николаевна охотно зацепилась за эту новую, но тоже уж не раз передуманную мысль, лишь бы воспоминания о муже отпустили её, унося с собой ощущение беспомощности, жалости к себе и обиды, а вместе с ними пульсирующий шум в голове.
…У этой Вики ума хватило только восьмилетку окончить, это сейчас-то, когда и дураки в институты поступают. Да ещё мальчонку прижить, прости Господи, такой же олух растёт. На Пасху вон кошку зелёнкой раскрасил, лапы да хвост. Вика в крик – зачем? Он – для нарядности! Она его шлёпать. Он плачет, будто и не знал, что не отмывается. Сорванец! Вот сегодня спозаранку прибежал, просит Пашину фотографию. Велели им на урок карточку деда или какого родственника воевавшего принести. А у пацана в родне и мужика толкового нет: сам безотцовщина, и Вика в интернате почитай всю жизнь без родителей росла. Спасибо, от них хоть квартира в бараке досталась, было куда с пузом прийти. Вот и перебиваются теперь вдвоём с хлеба на квас, много ли продавцом на рынке заработаешь. С мужиками ей не везёт, то один, то другой поживёт немного, и опять одна. Жильё у неё больно незавидное. Опять-таки ребёнок имеется. И она, одно хорошо, пить при нём никому не позволяет. А мужики сегодня ленивые да гордые, не любят, чтобы притесняли. Вот и живёт одинокой. Даже не хочется в такой некультяпистый дом Пашин портрет давать. Да мальчонка больно жалостливо просил, учительница ругать будет. Надо дать на пару дней, вернёт…
