1974
Мать и сын сидели на скамейке, на берегу пруда.
Говорили по-французски. Медленно, уставив рассеянный взгляд на мелкую рябь водной поверхности, со вздохом, мать произнесла:
– Сандр… ты уверен, что все продумал?
– Да.
– Предположим, что ты оказался в Австрии, дальше что будешь делать?
– Не знаю. Буду вызывать жену с дочкой и тебя.
– Они нас не отпустят. Ты знаешь.
– Знаю. Но когда-нибудь же закончится их власть…
– Я не доживу… Как я надеялась на это, когда умер Сталин. Все думала, что в нем одном дело, что стоит только упырю сдохнуть, то все вернется… потихоньку, но вернется. А ничего не изменилось.
– Но я не могу уже ждать…
Женщина долго-долго смотрела на воду, качала головой:
– Да, ты прав. Надо хоть что-то пытаться делать. Ладно, Сандр… денег я тебе дам… на этот круиз…
Сын довольно улыбнулся, обнял за плечи старую женщину:
– Спасибо, Сара!
Но она никак не отреагировала на слова благодарности, все так же печально-недоверчиво качала головой.
У Сары всегда были деньги, несмотря на свой преклонный возраст. Бывало и много денег, хотя пенсия ее составляла какой-то смешной мизер, такой, что меньше уже не дозволяла платить советская власть. Всю жизнь к ней ходили люди, всю жизнь она их лечила. Дать сыну на дорогой круиз по Черному морю не было большим обременением для ее кошелька. Собственно, и та сытая жизнь, какой наконец-то зажила ее семья вместе с сыном, его женой и внучкой была заслугой старухи, на зарплату Сандра, учителя средней школы и Анюты, плановика на заводе, особо не разгуляешься. Старая женщина зарабатывала больше, чем они вместе взятые. Своими руками. Многие называли ее руки волшебными. Только вот эти волшебные руки уже болели нещадно, по ночам вздрагивала от острой, пронизывающей боли в запястьях, старалась не глотать таблетки, но разве можно это было терпеть? Глотала. Приходилось вынимать заветный пузырек и запивать водой пилюлю, привезенную откуда-то издалека.
План сына был глупый, совсем дурацкий. Но, возможно, именно это качество и могло бы помочь.
Так сын думал. Просто не знал, что подобным образом рассуждает не только он. Но сейчас было уже поздно сокрушаться. Слишком поздно.
На каждом большом пассажирском судне, совершающем многодневные плавания, есть одна или несколько "кают", клеток, где по приказу капитана можно содержать арестантов. Находятся эти «номера» обычно на уровне нижних трюмов, оборудованы, звуконепроницаемы, надежно защищены от ненужных глаз и охраняются обученным персоналом.
Наверное, недалеко от камеры, где как раз и пребывал Александр Беккер, находилось машинное отделение: стоял постоянный, изматывающий нервы шум турбин. Вентиляция не справлялась с изнуряющими трюмными ароматами, пахло дизельным топливом и гнилыми мешками. Да еще шныряли крысы, не обращавшие, впрочем, никакого внимания на сидельца, у них был гораздо более вкусный источник еды, нежели этот сидящий, плачущий временами от боли в почках человек, с лихорадочно блестевшими глазами. Постоянно хотелось пить, глотал мутноватую, пахшую хлоркой воду, от нее становилось только хуже, после недолгого пребывания в желудке вода сама собой выходила обратно.
Сердце же работало как-то чересчур активно, а даже сердито, сидящий арестант слегка раскачивался в такт его биению. Жизнь казалась глупой, никчемной, не имела уже ровно никакого смысла и если бы сейчас была возможность умереть, то был бы только рад этому. Хватая сознанием обрывки этой горько-сладкой ускользающей мысли, более всего на свете хотелось, чтобы всё закончилось. Сознание в такие моменты трансформируется в нечто легкое и высоко-парящее, но одновременно и давящее, как под прессом. Мысли гнетуще-кристальные, несмотря на боль в теле. Арестант думал о том, что жизнь, в сущности, и есть тюремное заключение в свое тело. Твой дух мается в телесной оболочке как в клетке и только во сне может вдохнуть чистого воздуха свободы, улететь куда-то, жаль только, что ненадолго. Дух тоже страдает оттого, что телесная клетка терзается и ноет от болезней.
«Дух, заключенный в тело и есть его тюремное пребывание. Разве нет? Непонятно только: кто он, этот затейник? Тот, кто посадил в вонючий трюм известен. Но кто посадил меня в телесную оболочку?
Впрочем, какая разница, как его зовут… Разве это важно?
"Бог наказал!"– говаривал отец.
"Бог? – думал тогда подросток Саша, но если он бог, то почему наказывает? Разве бог – может наказывать? Тогда какой же он бог? Разве больше некому наказывать, кроме него? И почему я должен его любить, если награждает страданиями непонятно за что?"
Вопросов возникало много, а ответов не было совсем. То невнятное бормотание, что предлагали родители или другие взрослые не убеждало и не отвечало ни на что. Подспудно зрела уверенность, что взрослые и сами не знали ответов.
"Человеку мало его телесной тюрьмы, он помещает себе подобных в еще одну, уже человеческую, в железную клетку".
– Тюрьма, сидящая в тюрьме! – произнес тихо Александр неожиданно для себя.
Этот образ показался ему забавным. "А если в тюрьме помещают в карцер? Тогда тройная тюрьма получается!" Улыбнулся.
Стремление к свободе, в сущности, и есть основа любого духа. В чем вина человека, любого человека, когда он хочет вырваться из места своего заключения? Из "страны победившего счастья", например? Впрочем, и сейчас ответов нет, как не было и в возрасте, когда эти проблемы не должны возникать.
