Знаешь, я все про себя давно поняла. И почему все так происходит, и зачем, и как. И почему я тогда чувствовала одно, потом другое, с продлением времени то счастье, то боль, боль, в конце концов, вперемешку со страданиями, истерики, нервные срывы и всякие противоречия. Мне это все ясно. Так бывает, когда ты начинаешь смотреть на себя со стороны, особо не углубляясь внутрь. Я давно не рискую. Я знаю, что там у меня глубоко, и окунаться туда однажды было чертовски плохой идеей, а возвращаться сродни самоубийству. И я знаю, почему сердце так ноет и плачет по Рязани, где я плакала рядом с есенинским домом и по Москве, где нас обнимал тамбур поезда, когда все казалось дальше – просто жизнь. И песенка тогда была легкой, но оба мы знали, что она нас в конец либо задолбает, либо убьет. Случилось скорее второе, правда? И мы, наверное, оба знали, что это нас заведет куда-то не туда, но, знаете, такое бывает, когда знаешь, что нихрена хорошего, но попробовать хочется. Я так однажды в детстве кусок мыла съела. Потому что оно вкусно пахло клубникой. Понимаете? Понимаешь ты или нет? Что как бы знаешь, что нельзя, но блин, как же вкусно пахнет. И единственное, чего я не понимала все это время – это что ты есть. И это было смыслом всего. Не знаю, была ли я для тебя загадкой, но разгадывать тебя было интересно, пока монополия не превратилась в казино. Понимаешь? Я уже никогда не пойму.
Если хоть одна сука еще хоть один раз скажет, что у меня трясутся гребаные руки, я этими гребаными руками не поленюсь врезать этой суке по ее физиономии. Налил бы кто-нибудь еще выпить. О боже, да, этой фиолетовой жидкости прямо в этот розово-оранжевый стакан. Пожалуйста, до самых краев, потому что я надеюсь больше не увидеть эту милую мордашку в толпе из темно-синих бледных танцующих парашников. Кажется, играет что-то по типу какого-то сраного диско, но мне слышится только вальс пианинный. Такой весь из себя «раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три»…И слова такие, едва можно разобрать. Самые главные. И я выпиваю что-то фиолетовое до дна.
«Ветер, солнце, песок – даже волосы дыбом встают»,
…два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…
«Дорогая моя, я отсюда уйти не могу»,
…два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…
«Ветер гонит пара, трубы гонят томительный вальс»,
…два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…
«В забалтийских морях музыкант провожает февраль».
Я все равно вижу твое лицо среди пар, но меня уже не волнует, честно. Я ставлю стакан на стойку насчет «раз», встаю насчет «два» и грубо и пьяно отодвигаю кого-то рядом плечом насчет «три». Люди вокруг меня сбиваются в какой-то плотный кокон, кружатся. Заматываются, как будто какая-то сумасшедшая старушка в один прекрасный день психанула, сидя у себя в кресле, и решила навязать шарфов из своих плотных сиреневых ниток на всю семью. Господи, как же все вокруг плывет, но быстро, с бешеной скоростью бросаясь мне под ноги, чтобы я споткнулся. Я слышу все: начиная от вальса, который завладевает моим мозгом и стучит в барабаны перепонок, и заканчивая глотками какого-то старого идиота со вставной челюстью. Но вижу я больше силуэты людей, это неважно, потому что сейчас я могу быть сосредоточен на единственной детали. Что волнует, притягивает, зовет. Твое прекрасное милое лицо, которое я, сука, терпеть не могу, господи. Ты невероятная. Я тебя ненавижу. Мои руки совершают бессмысленные движения вверх и вперед, чтобы высвободиться из душного кокона, рот раскрыт, потому что я очень хочу вдохнуть воздуха, а глаза наверняка готовы выкатиться из орбит, потому что я чувствую, как сосредоточен. Ты стоишь и смотришь прямо на меня. Твое милое чистое личико улыбается мне, а глазки слегка прикрыты. Ты почему-то тогда вечером решила нарядиться, и на тебе была такая очаровательная черная водолазка с бархатным воротом, большие золотые круглые серьги и широкие штаны клеш с блестящим ремнем. Такая, господи, маленькая, аккуратная, а так уверенно смотришь на меня, просто прелесть, как смотришь, своими карими глазками. Дорогая моя, я отсюда уйти не могу.
Таблетка щелкает в зубах, или, наверное, суставы в моей шее, на долю секунды закатываются глаза. Я знал, что когда открою их, ты все еще будешь мне улыбаться и смотреть и ждать, когда я к тебе подойду. Ждать, когда я буду близко к тебе, и чувствовать твои едва заметные духи, капли которых давно впитала кожа твоей шеи. И все вокруг все еще будет багряного цвета, таким, знаете, бардовым месивом, потому что пространство кружится под нескончаемое «раз-два-три, раз-два-три», и…и…и потому что я под секобарбиталом, конечно. Но я открываю глаза, и отчего-то теряю тебя в толпе. Вот же она, знакомая черненькая водолазочка, круглые серьги. Нет, только кажется. Да остановись ты, сраная толпа, дай мне… дай мне.… Но они только ускоряются. Это же, твою мать, не спид, а всего-то навсего секобарбитал, черт возьми! Я снова толкаю кого-то плечом, грубо отодвигаю людей и верчу своей тупой башкой. Как можно было на секундочку закрыть глаза и упустить ее из виду, придурок? Я чувствую, как потею, это нехорошо. Капли уже текут за шиворот розовой футболки, когда мои зенки бегают с лиц на лица так быстро, что любые другие зенки давно взорвались бы. Вот вроде бы.…Да! Блеск щурых карих глазок, улыбочка, самая очаровательная, вот все это, оно дальше, чем было, все оно, но я все это отыскал!
