Рома откинул простыню, которой было накрыто мёртвое тело. Худосочную шею старухи обвивала длинная панцирная цепочка. Чернеющей змейкой на бледно-сизой коже она спускалась туда, где покоились груди. Между двух небольших дряблых и сморщенных холмиков поблескивал массивный кулон с красным камнем. Никаких сомнений – это та самая вещь, за которой они с Ликой охотились последние дни!
Даже тусклая лампочка морга не могла скрыть от парня того, что перед ним дорогое, баснословно дорогое украшение. Совсем скоро они загонят цацку коллекционеру за такую сумму, которая позволит жить в своё удовольствие ближайшие годы. Может, даже сыграют наконец свадьбу, для которой Лика вечно находила только одну отговорку: «Хочу дорого, красиво и чтобы с круизом на нашей белоснежной яхте. А на это мы ещё не заработали».
Из посторонних мыслей Рому выдернул голос подельницы:
– Кончай давай, чего ты тянешь! – раздражённо прошипела Лика, всё это время стоявшая у двери морга на стрёме.
Парень обхватил кулон и с силой дёрнул. Вспотевшие от волнения и напряжения пальцы соскользнули с трофея. Он повторил манипуляцию ещё раз и ещё. Ничего не получалось. «Вот сука!» – в сердцах выругался Рома, потянулся к цепочке и начал ощупывать по всей длине в поисках застёжки. От каждого прикосновения к холодной шее покойницы руки пробивала дрожь, отчего они плохо слушались своего хозяина.
– Ну ты чего… – голос Лики резко оборвался.
Внезапная тишина встревожила парня. Он хотел было оглянуться на девушку, спросить, в чём дело, но тело вдруг перестало слушаться. Рома попытался отдёрнуть руки от мёртвой бабки, но не сумел даже пошевелить пальцами. Казалось, теперь не они сжимают цепочку, а металл удерживает их. В следующий момент покойница открыла глаза.
Парень открыл рот и заорал. Кричал, пока не понял, что не слышит собственного голоса. Два мутных тёмных болотца, окружённые редкими ресницами, смотрели прямо на него. Не в силах отвести взгляд, Рома ощущал, как его глаза начало жечь, словно по ним хлестнули злой крапивой. Боль становилась всё сильнее. Сквозь слёзы он увидел, как костлявые старушечьи пальцы, ледяные и какие-то липкие, схватили его за руки. В следующее мгновение сознание парня накрыло темнотой…
Алевтину в посёлке не любили. И дом её, благо на отшибе стоял, старались обходить стороной. Глаз у старухи чёрный, дурной был, колючий. Как зыркнет на кого, так вскоре тому худо становится. То у крепкого мужика ноги отнимаются так, что даже в районной больнице врачи только руками разводят, то у молодухи выкидыш случается, то у младенца хворь какая открывается.
А уж сварливая, склочная бабка была – жуть! И повода не давай – всё одно: найдёт, за что на человека косо посмотреть. Как глянет своими мутными болотцами глаз, так человек сразу пытался взгляд отвести, да не мог. Кошки при виде Алевтины спину выгибали, шипели, ныряя в ближайшие кусты. Собаки жалобно скулить начинали, даже лаять не смели. Верно говорят: животные побольше людей чувствуют зло. И силу…
Немного успокаивало жителей посёлка то, что старуха домоседкой была, редко куда выбиралась. Если в продуктовый заходила, всегда провизии набирала впрок, а местные вздыхали с облегчением – недели две точно им можно спокойно по улицам гулять. Врачиха из медпункта только удивлялась, какое крепкое здоровье у бабки – лошадиное. Никогда Алевтина к ней не заглядывала ни с давлением, ни с сердцем.
Не захаживала старуха и в храм к отцу Ивану: службы не стояла, свечки за здравие не ставила, за исповедью или причащением и подавно не обращалась. Зато грибникам и пастухам местным нет-нет да и попадалась бабка на глаза. Травки рвала, корешки какие-то собирала. Ведьма – не иначе! Всё о том говорило. Даже бабы детей за баловство старухой пугали: «Коли не угомонишься, придёт за тобой ночью Алевтина!»
После смерти Алевтины вздохнули с облегчением. Уже несколько дней дом её сиротливо взирал на окрестности плотно зашторенными окнами. Как померла бабка и кто о том доложил участковому, никто не знал. Зато когда санитары стали выносить тело, завёрнутое в худое одеяло, весь посёлок поглазеть пришёл.
Пока до труповозки несли, санитар споткнулся, одеяло раскрылось, явив зевакам худосочные руки и ноги Алевтины – вот как есть «кожа да кости», морщинистое, будто высушенное лицо. Тут же пошли охи-ахи, стали о возрасте покойницы спорить.
Дед Егор, местный старожил, который пару лет назад справил вековой юбилей, рассказал, как мальчонкой бегал по посёлку, а Алевтина тогда уже не юной девкой была. Слушатели только посмеялись, мол, долголетие Егору память отшибло, вот и вещает небылицы. Только когда участковый Митяй вышел из бабкиного дома с её паспортом в руках, оказалось, что дед ещё в рассудке. По документу выходило, что Алевтине исполнилось аккурат сто тридцать лет. Народ пошумел, поудивлялся и разошёлся по своим делам.
Тело бабки отвезли в морг. Так и лежала она там неупокоенной. Никто из местных хоронить зловредную старуху желания не имел. Не торопились в посёлке складываться всем миром на простенький гробик, отпевание и поминки. Хотя обычно так и поступали, когда кто одинокий отдавал богу душу. Алевтине много чести! Всё равно за госсчёт рано или поздно похоронят как невостребованную. Да и участковый сказал, что у неё вроде родня дальняя имеется – не то внучка, не то племянница. Митяй запрос отправит, куда надо, вот пусть она и хлопочет.
