Пусть героиню зовут Астрик (с ударением на первом слоге). Это, конечно, не настоящее ее имя, пришлось изменить. Дело в том, что с ней произошли события, о которых, в силу их общей фантастичности, моральной неоднозначности, а местами и вовсе противозаконности, мало кто захотел бы говорить открыто.
Итак, она звалась… Астрик. Ее отец выращивал под окнами астры и маргаритки и говорил, что «астра» – это в переводе с какого-то древнего языка – звезда. Астрик, стало быть, – звездочка.
Хотя нет, надуманное какое-то имя. Искусственное. Я дам ей другое. А Астрик приберегу для более адекватного случая – я уже знаю какого. Ее же назовем Маргаритой.
Она была довольно-таки заброшенным ребенком. Мать, красавица, рано умерла. А отец был ученым. Циником, фантазером и экспериментатором. Он ставил немыслимые опыты. Единственное, о чем он жалел в этой жизни, – это то, что его самые заветные научные мечты были неизменно связаны с нарушением закона, морали, чьих-то прав и прочей сентиментальной белиберды, которую он ни в грош не ставил рядом со своей доминантой – чистым экспериментом.
А он ненавидел милиционеров!
Не считая откровенно оценочного эпитета «циник», мы знаем о нем то, что он пренебрегал законом и моралью. Но страх перед милицией, как мы можем догадаться, с таким же успехом держал его в рамках, как в других – более приемлемых для нас – случаях держит совесть. Так почему же мы явно предпочитаем эту вторую схему? Ответ: она надежнее. Доброта, которая зиждется на внутренней потребности, с меньшей вероятностью даст сбой, чем та, что основывается на страхах. (Ну по крайней мере такова субъективная реальность, данная нам в предощущении.)
Маргарита была дитя улиц. С раннего возраста она научилась таскать мелочь из… (да по дому она везде валялась) и бегать по ближайшим магазинам за едой. Она покупала в кафе напротив вафельные стаканчики со взбитыми сливками, в магазине через квартал – свежие булочки с молоком, у метро – мороженое и шоколадки. А то вдруг приносила домой пачку риса и варила себе рис. Это выглядело очень комично. Ребенок пяти лет и вдруг варит рис. Вообще-то, кому неизвестно, скажу, что варить рис – это искусство, требующее по меньшей мере опыта. Гречка – это просто (ей ничего не будет), а рис может развариться, слипнуться, пригореть, остаться сырым; пригореть, слипнуться и остаться сырым одновременно; и прочие непредвиденности. Маргарита (или Маргаритка, как ее называли дворовые бабульки, а то и просто – Цветочек, так она трогала всех своими распахнутыми, непосредственными, одновременно легкомысленными и озабоченными голубыми глазами), так вот Маргарита узнала рецепт приготовления риса у одной из вышеупомянутых бабулек. Случилось так, что ей надоели сладости. Ей захотелось нормально поесть. И захотелось риса. Ведь бывает так, что думаешь, что бы такое съесть, начинаешь мысленно перебирать возможности: сливки, булочки, шоколадки… все не то. Идешь по другому пути: яблоко, банан, помидор даже… нет, не то… Картошка, макароны, рис… рис… ага. И вдруг понимаешь, что хочешь только рис и больше ничего.
Пятилетнее дитё с ее репутацией и пачкой риса в придачу… Ясно, тут же возникли вопросы. «Себе купила?», «Кто готовить будет?», «Умеешь?» и тому подобное. Вот почему случилось, что Маргарита научилась варить рис. И еще многому потом научили ее бабульки. Она каждую из них так и называла – бабушка. Неудивительно, что ее любили во дворе. Бабульки каждое ее появление провожали сочувственными покивываниями и причитаниями.
Круг общения был соответствующий. Дворовые дети, такие же заброшенные. Но с бабульками она тоже с удовольствием разговаривала. Рассказывала, рассуждала. Они очень умилялись. Уже в два года она удивила одну бабульку, сделав следующее наблюдение: «Я говорю про тебя «ты», а ты говоришь про тебя «я», но я говорю про меня «я», а ты говоришь про меня «ты». Та только брови подняла.
В ее речи сочетались отголоски разных социальных кругов. Она знала слово «тинктура», вполне уместно употребляла выражение «эмпирическим путем»; с другой стороны, глубоко вдыхала и произносила на выдохе: «О хос-с-споди!»; или, злым взглядом проводив соседскую девчонку, могла прорычать от нее же почерпнутое: «Собака сраная!».
И все же главным ориентиром, идеалом, так сказать (а это, как мы прекрасно знаем, работает лучше любой системы воспитания), было нечто совсем другое. Загадочное и недоступное. Тайное, отзывающееся какой-то непонятной тоской, смутными мечтаниями…
В соседнем подъезде жила художница. Между нами, многоопытными, говоря, неустроенная, неприкаянная, неудовлетворенная, часто заспанная… Но на свежий, не умудренный взгляд Маргариты, – воплощенное изящество и красота. Особенно когда та с распущенными длинными волосами и в юбке до земли выходила из подъезда с этюдником и через несколько трепетных мгновений исчезала в арке. Или обратный маршрут. А иногда в прямом платье и шляпке того же цвета… Но неизменно без спутников, одна и с каким-то отрешенным выражением лица, со складкой между бровями. Никогда ни с кем не здоровалась. Маргарита никогда не слышала ее голоса. Это добавляло таинственности.
