Аллегра ГЕЛЛЕР
Дисклеймер:
Все совпадения случайны. Автор не претендует на историческую достоверность, но влюблен в эпоху перелома веков.
– Доброго вечера, Екатерина Елизаровна!
Екатерина скупо улыбнулась. Сабуров, прихрамывая на правую ногу, подошел к вагону, чтобы помочь ей спуститься.
– Благодарю.
Ее темная кожаная перчатка легла в его светлую ладонь. У Екатерины уже несколько часов болела голова: чужая рука казалась обжигающе горячей, свет станционного прожектора резал глаза, а натужное пыхтение паровоза отзывалось пульсацией в висках.
Сабуров открыл сияющий портсигар.
– Вы позволите?
Она кивнула, и он закурил. Щегольские усы с тонкими кончиками, завитыми кверху, трепетали на ветру. Хирург ехал из Петербурга в Порт-Артур.
Молчали.
Сигаретный дым казался неплотным по сравнению с густым белым облаком, покидавшим трубу паровоза – оно вытягивалось вдоль земли, пушилось и, дотянувшись до тендера, поднималось вверх и исчезало в синем небе. В сторону небольшого домишки с надписью «Кубовая для кипятку» ковыляли проводники с ведерными чайниками, следом – немногочисленные полуночники-пассажиры.
Прошедший дождь превратил землю в блестящую темную хлябь, которая с наступлением ночи заледенела. Промозглый холод ноября вползал в рукава, и Екатерина поежилась. На темном пальто врача оседали мелкие серебристые капли.
Она коснулась пальцем виска и глубоко вдохнула, втягивая сладковатый дым его турецких сигарет.
– Голова болит? – спросил вкрадчиво Сабуров.
– Мигрень. Хотела выпить чаю перед сном.
Дмитрий Христианович, проводник, возвращался из кубовой с чайником, от которого шел пар. Его белые волосы на висках топорщились, прижатые фуражкой.
– Доброй ночи, – сказал он, поравнявшись с Сабуровым и Екатериной.
Сапоги Дмитрия Христиановича не удержались на скользкой мокрой поверхности. Проводник неловко дернулся и начал падать, пытаясь не расплескать чайник.
Екатерина полоснула по воздуху ребром ладони. Движение вышло неловким, но эффект имело уникальный: струя горячей воды, вырвавшаяся из носика и крышки, мгновенно превратилась в лед, и чайник приземлился на грудь проводника уже безвредным.
– Мать честная! – Грузная женщина начала судорожно креститься правой рукой, в которой держала пустой бидон. Жестяная емкость била по ее груди и скрежетала обо что-то на одежде.
Екатерина с облегчением вздохнула: использование дара притупило головную боль.
– Вот спасибо, Екатерина Елизаровна! – Дмитрий Христианович, кряхтя, поднимался. Сабуров протянул ему руку, но проводник покачал головой: – Я сам, сам, Владимир Леонидович, благодарствуйте! Весь в грязи извалялся, еще вас пачкать! А если б не Екатерина Елизаровна, то еще бы обварился. Простите великодушно!
– …нечисть из Петербурга за нами увязалась! – Толстуха с бидоном громко делилась переживаниями с соседкой. – В воздухе кипяток заморозила, я сама видела. Вон та, в зеленом. Одно слово, ведьма…
Дмитрий Христианович отряхнулся и, охая, поковылял обратно в кубовую. Зубцы ледяной короны на чайнике почти растаяли.
Пассажирки ринулись к проводнику:
– Так что, не ссадют ее тута?..
К ответу Екатерина не прислушивалась.
– Вы не удивлены? – спросила она Сабурова.
– Отнюдь. Но дар такой вижу впервые – чтобы кипяток мгновенно в лед.
Екатерина поморщилась, и Сабуров посерьезнел.
– То, что вы – из одаренных, я догадался еще в Цицикаре. Сомневался только, сопровождаете вы поезд официально или случайно на нем оказались.
В Цицикаре за Екатериной увязался рыжий кот. Он ходил за ней по перрону и каждый раз, когда она останавливалась, усаживался рядом и открывал огромную розовую пасть – зевал, а затем издавал утробный звук, как будто хотел что-то сообщить. Екатерина попробовала его шугануть – кот не отступал и пытался забраться за ней в вагон, но Дмитрий Христианович с безбилетником быстро разобрался.
– И что теперь?
– Теперь не сомневаюсь, что вы из Охранки. Скорость реакции потрясающая. Но на железной дороге не работаете. Что тогда? Едете к новому месту службы?
Слова отпечатывались в воздухе полупрозрачными белесыми облачками. Холодало.
– В Харбин.
– На востоке к одаренным относятся иначе, чем в Петербурге. – Сабуров натянул перчатки – видимо, тоже замерз. – После Ихэтуаньского восстания боятся, но уважают.
Екатерина впервые услышала, как он говорит о восстании ихэтуаней сам. Будучи в настроении, Сабуров смешил публику в салоне историями из своей практики, однако когда речь заходила о работе в полевом госпитале, с неизменной улыбкой уводил разговор в сторону или уходил, сославшись на незначительный повод и старательно скрывая свою хромоту.
– Пожалуй, мне пора возвращаться, – процедила Екатерина сквозь зубы.
Возбуждение, вызванное коротким использованием дара, сошло на нет, и пульсация в голове стала нестерпимой. Внутри черепа шагала тысяча солдат. Чеканя каждый шаг, напевая скабрезные куплеты и презирая законы физики, которые тем не менее должны были в итоге взять свое. Если голову разорвет от резонанса, наконец исчезнут тяжелые сны.
Сабуров жестом предложил ей пройти вперед. Он наблюдал за ней, как за экзотическим зверьком, который, разозлившись, может и укусить. Без страха – но с разумной осторожностью.
