Чтобы припарковаться, мне пришлось сунуть акулью морду своего «Форда-Просперо» далеко на тротуар.
Это не могло не вызвать законного раздражения многочисленных прохожих, поэтому я выбрался из машины и отошел метра на три в сторону. У меня не хватает мужества, чтобы выдерживать взгляды людей, получивших возможность персонифицировать конкретное зло.
Я стоял, поигрывая ключами и поглядывая в ту сторону, откуда должна была появиться Дарья. Ключи солидно позванивали. Я поймал себя на мысли, что человек, небрежно поигрывающий ключами, никого не введет в заблуждение. У этого человека взвинченный вид. И звенеть ключами – это плохой способ успокаивать нервы.
Радости я точно не чувствовал. Я вообще редко испытываю радость. Или, быть может, не знаю, что это такое. То есть переживаю ее – но не осознаю, что переживаемое мной является радостью. И никто не разъяснит мне, что это именно она. Как мы можем объяснить другому, что чувствуем? Никак. Например: я вижу сигнал светофора – он зеленый. Спроси у любого из тех, кто мается в этой пробке, – всякий скажет: зеленый. Но, возможно, мы только называем его одинаково. Возможно, если мне вставить глаза соседа, я бы завопил: вы что тут все, сдурели?!! он же фиолетовый! таких светофоров вообще не бывает!.. Сосед про свой неизвестно какой цвет знает, что его нужно называть «зеленым». Я – про свой. А какой он на самом деле – одному богу известно.
Так и с радостью. Покидая Анимацентр, я испытываю и неприятную опустошенность, и удовлетворение оттого, что эта опустошенность во мне присутствует: она означает, что я выложился. Это радость? Не знаю. Возможно, кто-нибудь скажет, что это, напротив, тоска, которую хочется залить глотком спиртного. Другой пример: наливая в стакан глоток спиртного (пусть по крайней мере это будет какой-нибудь приличный коньяк), я испытываю и сладкое предвкушение, и заведомую оскомину, – ведь предостерегают, что алкоголь вреден для здоровья, а я все равно выпью, сколько меня ни предостерегай. Это – радость?
Конечно, бывают и чистые радости. Боксерский удар волны в десяти метрах от пляжа, напор свежего ветра в лицо… или еще что-нибудь такое же курортное. А если ты не на курорте (а я совсем не на курорте), то понять, что такое радость, совершенно невозможно.
Я сунул брелок в карман и немного прошелся – пять метров туда, пять обратно. Гудяще-ревущая улица была до краев налита сизым туманом. Недавно пролился дождь, и фонтан в сквере выглядел ненужным. Клены ночью набросали листвы. Два полупьяных придурка вяло шаркали метлами, отрабатывая свой утренний eyes-opener. Один почему-то то и дело нагибался. Должно быть, принимал пробки от пива за монеты. Метла вставала торчком, а сам он в эти мгновения напоминал Дон-Кихота – впрочем, отдаленно. Второй не тратил времени на пустяки и в целом смахивал на довольно развинченный и шаткий, но все же механизм.
Смысл предстоящей встречи был мне не до конца ясен. Если тебе звонят и…
– Привет!
Я повернулся. Она стояла в двух с половиной шагах от меня, и ничто не предвещало, что ей захочется преодолеть это небольшое расстояние, чтобы оказаться на дистанции поцелуя. Возможно, она ждала, что это сделаю я.
– Привет, привет…
Розово-сиреневое пальто… сумочка… подкрашенное лицо… холодно смотрящие глаза.
Я шагнул к ней и коснулся губами щеки.
Ты стала похожа на Веру, – сказал я затем. Вера – это была Дашина тетка, сестра матери. Даша ее, признаться, недолюбливала. То есть, выходит, напрасно я это сказал. Но ведь нужно что-то сказать в первую минуту. Даже секунду. Вечно брякнешь что-нибудь этакое…
В ответ она усмехнулась с легким отвращением.
– Больше так не говори, пожалуйста.
– Почему? Как-никак родственница… – вяло продолжил я и осекся.
Помолчали.
– Куда пойдем? – спросил я.
– А на что можно претендовать?
– На что можно претендовать в половине девятого утра? Разве что на чашку кофе. Ты завтракала?
Она неопределенно пожала плечами.
Мы присели за столик в забегаловке, которую с приличными заведениями роднили только цены. Зато беспардонные вопли «Русского радио», в других местах звучащие в полную силу, здесь заглушались шипением и треском, с которым два поваренка волохали деревянными лопатами по раскаленным стальным плитам чадящие порции овощей и мяса.
– Будешь?
Что?
– Вот это. Надо взять миску, набрать в нее вон с тех противней всякого сырья, а они поджарят. Это быстро.
– Я знаю. Мы иногда ходим с подружкой в похожие заведения… Нет, спасибо.
Снулая с ночи официантка поставила две чашки кофе, и я сказал:
– Ну? У меня не так много времени. Все-таки лучше было бы встретиться вечером. Поговорить спокойно…
– Я же говорю: прилетела на несколько дней, – сказала она, осторожно отпив и облизав такие знакомые губы. – Извини, у меня полно дел, все вечера были заняты. А сегодня самолет в четыре. Так что у меня тоже не очень много времени.
Тогда не стоит тратить его попусту.
– Ну да. В общем, я вот что тебе хотела сказать…
И заговорила.
У нее был хорошо поставленный ровный голос.
Первые пять или десять минут я слушал молча. Я помешивал кофе, каждый раз аккуратно кладя ложечку на блюдце, чтобы затем так же аккуратно взять чашку и окунуть язык в горько-сладкую жижу. Время от времени я поглядывал по сторонам на редкую об эту пору публику. Преобладали какие-то утомленные девицы – должно быть, с ночного – да черноволосые молодые люди в узконосых ботинках с пряжками, с перстнями на пальцах, явно привлекавшие внимание утомленных, но еще не вполне обезоруженных девиц. Короче говоря, я делал все, чтобы сохранить независимый и почти равнодушный вид – разумеется, не исключающий выражения благосклонного внимания, предписанного правилами элементарной вежливости. Мне не хотелось показать ей, что каждая фраза, каждое слово буквально разрывают мое несчастное сердце на части.
