Агаше Солнычёвой было четыре года, когда она впервые ощутила собственное «я».
– Я, – произнесла девочка вслух, глядя на себя в зеркало и имея в виду: «Я – это я и никто другой. Конечно, есть другие люди: мама, папа, две бабушки, дедушка, девочки, мальчики, тети, дяди. Но они все – не я, а я – не они. Когда я разбила коленку, больно было мне и никому другому. Я никогда не стану ими, а они никогда не станут мною. Никто из них не сможет почувствовать меня изнутри меня самой. Ведь все они – снаружи, только я одна тут, внутри. Совсем одна».
– Я, – повторила Агаша более грустно и расплакалась, ощущая свое космическое одиночество, замурованность в собственном «я», абсолютную непреодолимость границ личности.
– Что случилось, котенок? – спросила мама, поднимая дочку на руки и прижимая к груди ее кудрявую головку.
– Ты! – резко выплеснула девочка, почувствовав в маме близкое, родное существо.
За этим последовала новая мысль: «Наверно, другие люди для себя – то же, что я для себя. Каждый для себя – я».
Агаша соскочила с маминых рук и радостная побежала по комнате. Она смеялась от восторга, обнаружив вокруг такое множество миров. Ликовала оттого, что все вокруг – живые, и сама она – живая. Ведь жизнь так прекрасна!
Чтобы ощутить собственную значимость, девочке вовсе не требовалось возвышаться над кем-то. Значимым было уже то, что у нее, девочки Агаши, есть свое «я».
Значимым было и «я» другого, которое для нее называлось добрым словом «ты». «Ты» нельзя было сказать столу или шкафу, а только кому-то живому. И это «ты» открывало для маленькой Агнии живые миры других.
Алику Луньеву было двадцать, когда он впервые спросил себя: кто я?
Прежде он никогда не задавал себе подобных вопросов. С детства Алик привык слышать от матери, что он самый умный, самый талантливый, самый красивый, и что его ждет самое блестящее будущее. Все это до поры до времени казалось соответствующим реальности.
Но по мере взросления обнаружилось, что никаких блестящих перспектив перед Аликом не открывалось. С горем пополам он получал образование, которое вероятнее всего окажется невостребованным.
«Допустим, я студент, – начал юноша свои рассуждения. – Следует признаться, весьма посредственный, нахватавший «хвостов». Допустим, красавец-сердцеед, в которого влюблены девчонки со всего курса. Впрочем, таких местных донжуанов хватает повсюду. Ну, сочиняю на досуге стихи. Да что с того? Если быть честным перед собой, получается: я – никто. Не Наполеон, не Цезарь и даже не кинозвезда и не миллиардер. Всего лишь – Алик Луньев. Ну, о чем может говорить это имя? Решительно ни о чем. Вот если б я был знаменит или богат… А лучше, и то, и другое сразу… Вот тогда и имя бы мое зазвучало. Тогда бы я был уже «кто-то».
– Нииз-зя-аа на цветы ногой! – закричала подбежавшая маленькая девочка. – Они з-зывые!
Размечтавшись, Алик и сам не заметил, как уронил букет сорванных на клумбе тюльпанов, который нес очередной подружке. Да к тому же нечаянно наступил на этот миниатюрный букет своим остроносым ботинком.
Три упавших на асфальт ярких цветка привлекли внимание ребенка, делавшего в сквере первые шаги под наблюдением сидевшей на скамейке матери. Маленькие ручонки попытались отодвинуть большую ногу, чуть не раздавившую нежные цветы.
Услыхав детский крик, Алик отпрянул, не понимая, в чем дело. Он не любил детей и всегда пугался их криков.
Маленькая веснушчатая девчушка подняла своими пухлыми розовыми ручонками с асфальта три тюльпана. Один был крупным, с темно-бордовыми бархатными лепестками, похожим на аристократа в трауре; второй – бледно-сиреневым и до прозрачности нежным, прекрасным какой-то утонченной до уродства красотой, на тоненьком, хилом, искривленном стебельке; а третий – ярко-алым бутоном на крепком стебле.
Девочка прижала к груди все три смятых тюльпана и уже не желала расставаться ни с одним из них.
* * *
Агаша Солнычева только училась любить и, конечно же, не знала, кого полюбит, став взрослой.
Спустя несколько лет никто в семье уже не помнил, откуда в доме появились три засушенных тюльпана, хранившиеся среди детских игрушек.