Влажная панель тихой ночной улицы была тускло освещена прозрачно-белёсым электрическим светом устало выгнувшихся узких фонарей.
Они шли вдвоём, окутанные тонкой вуалью одинокой безмятежности гулко затихшего города.
Ливень, наполнивший бетонный город влагой, к вечеру изнемог, оставив в воздухе тяжёлый прогорклый аромат, и напоминал о себе лишь мерзкой моросью, незаметно покрывавшей всё очередным слоем сырости и создававшей ощущение зыбкого присутствия дождя, неутомимо желающего наконец вернуться.
Она своим низким, чуть сиплым голосом заинтересованно рассказывала о картинах и художниках, смотря при этом то на мокрый, изрытый трещинами асфальт под её невесомыми, нежными туфлями с заострёнными носками, то на подёрнутое густой темнотой ночное небо.
Он тихо шёл рядом, слушая, но практически не слыша её, поскольку слух его был окутан мутно-прозрачной плёнкой какой-то душевной тревоги, особенного томления, сковавшего резкой прохладой что-то в области груди. Это вязкое состояние, смешавшись с холодной моросью, в поисках высвобождения терзало юношу пронзающими волнами грудной дрожи, которая силилась разойтись по всему телу, вопреки старательному противлению его хозяина.
Она же шла, позабыв не столько о том, кто с тихой робостью и безразличным ей трепетом сопровождал её, сколько о своём присутствии – как в просторе этого монолога, так и этого вечера. Её волновали порывистые воспоминания, мутно-перемешанные, отчего поднимались они в её сознании с хаотичной неразборчивостью.
Они вышли из тесной темноты переулка на облитый сумрачной синевой проспект, лоснившийся мокрыми отблесками витрин и вывесок. Тихий шелест усталых покрышек однообразно бередил дождевую воду, застоявшуюся в ложбинах асфальта. Они плавно перешли дорогу, размеренно пробираясь сквозь кроткие звуковые кущи глухо звенящего светофора. Разлившийся на влажном бугристом асфальте зелёный свет аптечной вывески горделиво возвещал о скором приближении сонной топи знакомых мест. Погрязая всё больше в сизом омуте спящих дворов, мягко освещённых рдеющим светом одиноких фонарей, она, обратив внимание на вдруг потухнувший свет в одной из квартир, отчего-то подумала: «Интересно, счастливы ли они?» Он, противостоявший сейчас особенно мучительной душевной агонии, не задавался таким вопросом, однако точно знал, что в мире людей, живущих в этих квартирах, нет места таким простым в своей необозримой сложности категориям, как счастье, суть бытия, предназначение, судьба.
Студенистой полоской старого морщинистого асфальта они прошли у стены дома, из занавешенных тряпками окон которого доносились глухие отзвуки притихнувшей вечерней жизни. У красной просевшей железной двери её подъезда, сливаясь с темнотой, слегка подёргивались сухие ветки старой липы, напоминавшие набухшие, налитые увяданием и смертью вены пространства, отчуждённо проступающие сквозь плотную густоту наполненного сумерками полотна ночи. Под деревом молчаливо стояла кроткая деревянная лавочка, со знакомой печалью поманившая взгляд юноши, вспыхнув вдруг слепяще-пыльным дневным светом, неуклонно разрезавшим болотисто-яркую зелень, – нечто незримое схлопнулось, и скамья приняла вновь свои прежние, наполненные зябкой промозглостью черты.
Дождь постепенно усиливался, из-за чего девушке было совестно не пригласить юношу к себе, хотя она ясно сознавала, что ей необходимо остаться одной.
По ветхой, очень узкой бетонной лестнице они поднимались сквозь грязный подъезд, тёмно-зелёные стены которого, словно с усталой озлобленностью, с каждым этажом сужались всё больше.
Они прошли в комнату, смиренную тишину которой нарушало лишь беспокойное, аритмично-пульсирующее гудение холодильника. Слабый, блекло-рыжий свет облил ветхую старость квартиры, еле осветив липкий волнообразный линолеум. Лишь угловатый прямоугольник окна, темневшего в окончании тесного коридора, выходившего на кухню, остался по-прежнему наполненным темнотой ночи, однако при этом прозрачно отразил слабые очертания комнаты, отчего стал похож на холст с разрозненными, тонкими, тёмно-золотыми мазками.
