Ветер упрямый гнал по улице грязной от разнузданной осени ошмётками платья деревьев раздетых прошлое счастье уходящего времени.
***
Катя Калиничева в возрасте семнадцать лет закончила десятилетку школы общеобразовательной и музыкальной по классу скрипки.
По национальности она была Тат, как говорили ей мама и папа, осёдлое ирано-язычное население. Ну, сказали и сказали, дальше и не надо лезть, но нет.
Умный одноклассник её, за отказ Кати с ним иметь сексуальные отношения, овцой прикинулся и подбил девочку гордую своими корнями, вычитать в умных книжках, что горские евреи на территории России в начале ХIХ века, боясь преследований по национальному признаку записывались Татами. Правда, не правда, но камешек брошен был паршивцем в воду, круги пошли, осадок сомнений об истинных корнях своих предков остался у Кати на душе и не то, что сомнением, а потерей в уверенность правды вещей и ситуаций. Миф был разрушен и с ним пошатнулись детские представления о достоверности событий, а значит и ответственности перед моралью. Она стала жить просто, не во что, не веря, и делала, что хотела без ответственности для собственного стыда перед обществом.
***
Во время отдыха на морском побережье этим летом со своими родителями Катя стала свидетелем их трагической случайной смерти. Мама и папа катались на водных лыжах, транспортируемых на тросе катером. На трамплине после прыжка родители погрузились в воду. Катя долго смотрела, как её папу и маму искали пловцы и потом вынесли на берег бездыханные тела.
Денег на книжке сберегательной у неё от родителей осталось прилично и дом дорогой, богатый давал надежды на твёрдое будущее. Остались родители в ней своей красотой чернокудрой, телом таким же смуглым, сухим, мускулистым, спортивного склада. Особенно икры ног её, как у лошадки выделялись.
Как же приятно было смотреть ей из маленького окна ванной комнаты тёплого дома в Подмосковье на холодную непогоду, съёживаться голым телом в наслаждении от струек согревающей воды из душа, натирать грудь, шею мягкой и пушистой от пены мыльной мочалкой.
Помещение ванной комнаты было просторно, с лежачей ванной для мытья посередине, из чугуна и душем около маленького окошка, выходящего видом во двор дома.
Вода стекала по полу в сток, установленный, в покрытый кафелем пол и пар оседал на стенах, тоже выработанных мастером по кафелю с красивым подбором рисунка, матовым налётом с рисунком капель влаги.
Зеркало на стене двух метровой ширины и высотой от потолка почти до пола создавало иллюзию продолжения помещения, проходом в таинственный мир зазеркалья и потолок с мозаикой из тех же зеркал оставлял мыслями баламутить сокровенные и прятанные от посторонних глаз фантазии.
Катя смотрела в оконце и смывала с себя водой из душа мыльную пену, говорила сама с собой тихо с улыбкой грусти словами любимого поэта:
– Вот и всё, впереди одна лишь осень, всё ушло, и теперь лишь время спросишь, что в лесу, одинокою кукушкой отобьёт, всю твою оставшуюся жизнь.
Катя выключила душ, подошла к зеркалу и, сняв с вешалки махровое полотенце, начала вытираться, насухо, продолжая разговаривать сама с собой стихами поэта:
– Спросишь ты, как с последним светом солнца ты уйдёшь, и костёр последней спичкой разожжешь, и прикуришь сигарету от углей, что горят как тысячи огней.
Катя встряхнула гривой чёрного цвета волос длины ниже поясницы, выгнула спину и пошла по периметру ванной комнаты шагом кобылицы дикой. Она фыркнула пару раз слюнями из губ розочкой сложенных, издавая ртом, ржание разгоряченного животного, остановилась напротив зеркальной стены, в отражении которой смотрели на неё глаза с диагнозом начальной стадии шизофрении поставленным доктором психиатром.
Слюна изо рта повисла нитью прозрачной и губы шептали:
– Давно ушли твои друзья, забыли о тебе враги, в последний раз лишь ветер да листва твои почистят сапоги.
Катя скосила глаза на окно, в которое бился ветер листвою падучей и закончила:
– Холодный ветер разметал угли того погасшего костра и за спиною Времени шаги напомнят, что идти пора.
