Наш дом стоял где-то в Текстильщиках у дороги, через поле от домов СДС, что на Саратовской улице в Москве. Это были единственные многоэтажные, аж четыре этажа, здания, в одном из этих домов жил мальчонка, ставший моим первым школьным другом и спасший мне жизнь.
Все остальные близлежащие строения были в основном дощатыми деревянными бараками. Домик, в котором мы обитали, хоть и не дотягивал по красоте, комфорту и этажности до домов СДС, но тоже был кирпичным. Располагался он в метрах пятнадцати от довольно оживлённой дороги, название которой в памяти у меня не отложилось, да я, видно, этим никогда и не интересовался, поскольку прожил в этом там всего восемь лет, с момента рождения до середины второго класса. Со стороны дороги был небольшой палисадничек, огороженный метровым штакетником, с противоположной – двор, пространство которого занимали столбы, между которыми были натянуты верёвки для сушки белья, через двор, напротив нашего дома, были сараи жильцов дома. Вход располагался со стороны двора, дом был двухподъездным.
Планировка этажей была сугубо барачной – не путать с барочной, отнюдь: длинный коридор и двери в комнаты с обеих сторон; в торце коридора, недалеко от входа в наше жилище, находилась большая общая кухня, там было несколько раковин, стояли столы с керосинками, рядом с кухней располагались уборные, я бы даже с гордостью сказал «ватерклозеты», две или три кабинки.
В доме было паровое отопление, топили жарко, вход в котельную был как раз из нашего подъезда. Кочегаром работала женщина невысокого роста и непонятного возраста, зимой и летом она была одета в телогрейку и ватные штаны. Мы с приятелем любили заглядывать в котельную и, убедившись, что истопница отсутствует, спускались вниз, открывали топку и подолгу глядели, как горит уголь в топке, за что нам, бывало, прилетало, если нас заставали на месте преступления. Правда, до рукоприкладства дело не доходило, всё обходилось доброй матерщиной с обязательным обещанием поотрывать нам ху…шки с демонстрацией своих намерений, поэтому мы старались при её появлении улизнуть предельно незаметно, мало ли чего. Истопница появлялась в котельной ближе к вечеру, уходила рано утром. Свет в котельную попадал через тусклое запылённое окошко под самым потолком, причём она обычно выключала единственную лампочку. Иногда мы потихонечку пробирались в топочную, так чтобы не скрипнула дверь, и наблюдали, как она забрасывает уголь в печь, сидит отдыхает или спит, свернувшись клубком, прямо на куче угля. Один раз, проснувшись, она встала, стянула с себя штаны, повернулась лицом к окошку и полезла на кучу угля повыше, там развернулась и села писать. Мне показалось, что она нас видела и наблюдала за нашей реакцией. Мы замерли, не дыша, и, хотя в темноте видели только какие-то смутные очертания фигуры, дыхание у нас прихватило, и мы потихонечку, на цыпочках и не дыша, стараясь не скрипнуть дверью, уползли из котельной.
В отличие от большинства жильцов, проживавших семьями в комнатушках (некоторые семьи имели в пользовании по две комнаты, но таких было немного), у нас было три комнаты и чулан, то есть фактически небольшая квартира. Войдя в наше жилище, ты попадал на кухню, у входа справа была вешалка для верхней одежды, а слева располагалась большая печь с плитой, которую топили раз в неделю, на ней грели воду для банных процедур, мыли нас с сестрой. На плите стояла керосинка, на которой готовили мама или бабушка, они не пользовались общей кухней, управлялись всегда дома. У окошка стоял маленький столик, стулья. Из кухни была дверь в проходную комнату, в которой жили я, мама и сестра, там стояло две кровати и древнейший шкаф, бабуля называла его шифоньером, больше никакой мебели не помню, возможно она и была. Вторая дверь, которая располагалась напротив входа в нашу комнатёнку, вела в комнату бабули. Мне запомнились в её комнате кровать, небольшой диванчик-оттоманка, этажерка с книгами, стул и маленький самодельный столик, на котором стоял музыкальный инструмент, бабуля называла его кантеле. Инструмент этот до сих пор хранится в нашей семье, точное его название – американская оригинальная гитара-цитра, бабуля любила по вечерам играть на ней, просовывала под струны листочек с нотами и что-то довольно мелодично наигрывала. Днём она частенько сидела за столиком и писала книгу воспоминаний.
Мою бабусю, благодаря дореволюционным заслугам которой мы расселились в двух комнатах с кухней и чуланом, звали Герминой Фрицевной, была она латышкой, профессиональной революционеркой-большевичкой, с дореволюционным стажем, участвовала вместе с дедом в организации вооружённого восстания в Русне в Латвии в 1905-м, за что отсидела три года на царской каторге.
В комнате бабушки была дверь, которая вела в небольшой, но очень интересный чулан. Собственно, интересен был не сам чулан, чулан как чулан, просто небольшая комнатёнка, набитая каким-то старым пыльным хламом, а место его расположения и наличия в нём небольшого балкона. В стене чулана напротив входа были большое окно и застеклённая дверь, выходящая на малюсенький балкончик, который нависал над лестничным маршем, ведшим на второй этаж, то есть балкончик выходил не на улицу, а внутрь дома. Когда бабушки не было дома, я любил выбраться на этот балкончик и пошкодничать над своими приятелями, возвращающимися с прогулки.
