"Итак, она звалась Татьяной…"
Ярый апологет самых честных правил, генерал от инфантерии в отставке, Василий Львович Онегин был несказанно рад. Званый бал в родовом поместье в Берново по случаю его юбилея был достаточно многолюден и празднично оживлен. Поправив на шее Владимирский крест второй степени за тридцать лет безупречной службы, он в парадном мундире двинулся навстречу гостям. Направляясь к генеральше Коробочке, которая мило беседовала у камина со статским советником Чичиковым, он в последний момент заприметил свою племянницу, единственную отраду его очей на старости лет. Разрумянившаяся после шумной мазурки, она беспардонно рассматривала гостей, даже не пытаясь скрыть своего интереса. Нахмурившись, Василий Львович решил напомнить ей о необходимости соблюдать приличия и правила поведения незамужней и честной девушки.
Но она опередила его.
– Дяденька, – воскликнула Евгения, оказавшись с ним рядом, – его нигде нет!
– Кого нет, солнце мое? – опешил Онегин.
– Ленского нигде нет, – всхлипнула Евгения, едва сдерживая готовые хлынуть слезы.
– Полно милая, еще не все гусары прибыли на передок, извольте потерпеть.
– Ах, дядя, оставьте ваши армейские шуточки, – вспыхнула племянница и бросилась прочь.
В поисках Ленского Евгения выбежала на бельэтажный балкон и легко вспорхнула на парапет балюстрады. Внизу на парковке кабриолетов последний свой марафет наводили опоздавшие на бал. Среди запоздалых гостей предмета своих гиперактуальных фантазий и девичьих грез она не обнаружила.
Зато у колонн разглядела Дубровского и Печорина, которые деловито мерялись письтолетами. У Дубровского оказался длиннее.
– Вы шарлатан, Дубровский, – донесся до нее голос Печорина, – у вас дуэльный!
– Раньше надо было о правилах договариваться, – ухмыльнулся Дубровский и, заложив руку за спину, первым же выстрелом сразил Печорина наповал. Тот немного полежав на повале, стал медленно сползать по предгорью Машук.
– Недурно стреляет Дубровский, надо взять пару уроков, – машинально взяла на заметку Евгения, спускаясь в гостиную.
Спустя час сердце девушки по-прежнему разрывалось. В безуспешных поисках Ленского она потерянно бродила по анфиладе залов особняка. Отчаявшись, Евгения заглянула в курительную. В клубах сигарного дыма она с трудом различила Собакевича, Обломова и Манилова. Девушка бальным веером попыталась хоть немного разогнать завесу канцерогенов. Однако, Ленского в курительной не оказалось. Обломов, воцарившись на низком диване, полулежа курил дорогую сигару Регалия и ожесточенно сражался в танчики. Завидев Онегину, он сделал попытку привстать, но страдальчески сморщился и картинно схватился за сердце. Манилов и Собакевич, праздно благодушествуя в табачном дыму, неторопливо смаковали вино.
– Не желаете отведать Лафиту, сударыня? – галантно предложил Манилов.
– Не откажусь, – устало ответила девушка и приняла первую чарку. Время остановилось.
– Повторим, – произнес Собакевич, когда они опрокинули по восьмой.
– Покорно благодарю, господа, – сказала Евгения, – но мне больше нельзя.
– Позвольте тогда поцеловать вашу ручку-с, – взвился Манилов.
– Простите, что?
– Ручку-с поцеловать позвольте-с, так сказать на прощанье-с.
Благосклонно кивнув, Онегина подала руку. Манилов сладострастной пиявкой прильнул к юному телу. Собакевич побагровел и тяжело засопел. Опасаясь дальнейшего продолжения поцелуев, Евгения покинула курительный кабинет и направилась в игровую.
Проходя галереей, она встретила Гончарова, Некрасова и Тургенева, которые у картины Перова "Охотники на привале", как ей показалось, увлеченно говорили о бабах.
– Естественно, какие еще байки возле такой картины травить, – подумала Евгения, подходя ближе. До нее донесся раскатистый баритон Ивана Сергеича.
– И вот тогда, я ей и говорю – откуда вы можете знать всю глубину ужаса и душевных мук человека, который собственными руками вынужден лишить жизни любимое существо?
– А она-то что?
– А Мэри Шелли опять в меня своим Франкенштейном тычет.
– И? – не унимался Некрасов.
– Пришлось подарить ей "Муму". С трудом удержавшись, чтоб не добавить крепкого русского словца без перевода, – ответил писатель с едва уловимой усмешкой.
– Негоже англичанке нас ужасами стращать, своих девать некуда, – флегматично заметил Гончаров.
– Беда в том, что после прочтения "Муму", Мэри Шелли впала в меланхолию, оставила перо и вскорости померла.
В художественной прозе иной автор непременно заинтриговал бы читателя в этом месте рассказа. Подчеркнув, например, что после этих слов Тургенева взоры Некрасова и Гончарова, обращенные на писателя, наполнились пиететом и прочим почтением. Но увы, мой читатель, в нашей реальной истории события вынуждены развиваться иначе.
– Ни слова больше об Англии. Политику могут пришить, – зашептал Некрасов, озираясь по сторонам. – Не забывайте, что уши Бенкендорфа повсюду, а Дубельта тем паче везде.
Писатели малость опешили. Хотя, если начистоту и без обсценной лексики, то попросту кардинально обескуражились.
– Все же об охоте необходимо правдиво писать, – немного погодя произнес Тургенев, рассматривая картину Перова. – Однако, позвольте откланяться, господа. И ушел.
