Эта книга была написана в 2007 году как сценарий четырехсерийного научно-популярного фильма для Петербургского телевидения. Как обычно и бывает, востребована оказалась примерно треть сценария, и он зажил собственной книжной жизнью под названием «Был ли Горький?» (М.: АСТ, 2008).
Хотя интерес к советской литературе, не предсказанный только ленивыми, в последнее время вернулся и с каждым годом растет, положение Горького в российской словесности по-прежнему остается сложным и даже двусмысленным. Он уже не считается классиком соцреализма, поскольку дезавуировано само понятие «соцреализм», в самом деле искусственное и, пожалуй, бессодержательное. Горький, во всяком случае, никаким соцреалистом не был. Он вообще не вписывается в рамки литературных направлений, течений и групп – это часть его литературной стратегии, на редкость продуманной и рациональной. Для советской власти Горький слишком сложен и неортодоксален, а для внеидеологических постсоветских времен чересчур ангажирован, слишком тесно связан с революционным движением, а в сталинские времена – и с официозом. Самый знаменитый советский писатель, увековеченный в названиях городов, улиц, самолетов, – он никогда не был стопроцентным большевиком и часто ссорился с Лениным; канонизированный официальным литературоведением – выбивался из любых канонов и разрушал собственный образ. Много значения придавая литературной репутации («Я хочу быть похороненным в приличном гробе»), он едва не уничтожил эту репутацию, откровенно солидаризируясь с палачами, если уж называть вещи своими именами. Только огромный литературный талант и выдающаяся интуиция (заставившая его, в частности, воздержаться от публикации пьесы о шахтинском процессе «Сомов и другие») позволили ему вопреки всем собственным метаниям и крайностям остаться в литературе и, более того, в активном читательском обиходе.
Ранний Горький искренне верил в то, что человечество нуждается в перековке, переплавке, что проект неудачен и будет радикально обновлен; зрелый Горький верит только в силу культуры и отрицает революцию; поздний Горький полагает, что справиться с темными инстинктами массы могут только насильственное просвещение и железная рука большевизма, который кажется ему единственной альтернативой фашизму и одичанию. У всех этих Горьких найдутся сегодня свои единомышленники, и каждый читатель ценит в нем свое: кому-то мил желчный психологизм и антиинтеллигентский пафос «Самгина», кому-то – насмешливая точность «Русских сказок» и убийственные разоблачения из его послереволюционной публицистики (не зря статья «О русском крестьянстве» не печаталась в России 80 лет). Кто-то любит только ранние сочинения – не за наивный их романтизм, конечно, а за изобразительную мощь, которая остается, как ни крути, главным критерием оценки писателя. Горький писал довольно скучные романы (даже «Клим Самгин», написанный лаконичнее и точнее ранних книг, в этом смысле не исключение), но русскую новеллу он реформировал радикально, безупречно пародируя шаблонные сюжетные ходы и поверяя их грубой реальностью, отлично ему известной.
Было время, когда в Горьком ценили прежде всего изображение нового героя, босяка-ницшеанца; со временем стала очевидна вся ходульность этого героя, и сегодня в Горьком обаятельнее всего фабульная динамика, двойной, а то и тройной финал, чаще всего непредсказуемый, и довольно циничный юмор, который удается ему куда лучше, чем романтическая возвышенность. На фоне Чехова и даже позднего Толстого лучшие рассказы Горького – в особенности те первоклассные новеллы, которые он писал в эмиграции, в двадцатые годы, выпуская сборники «Заметки из дневника» и «Рассказы 1922–1924 годов», – ничуть не проигрывают. Горький был одним из сильнейших прозаиков русского Серебряного века, в котором, кстати, и выбирать особо не из чего: поэтов, способных составить славу любой европейской литературы, несколько десятков, а прозаиков, кроме Горького, – Мережковский, Белый, Куприн, Бунин, Грин (да еще, может быть, Розанов, если считать его прозаиком). На этом фоне Горький – безусловно звезда, а уж в молодой советской литературе, крайне примитивной даже на фоне масскульта десятых годов, рядом с ним попросту некого было поставить. Шкловский в «Гамбургском счете» справедливо замечал, что «Горький сомнителен (часто не в форме)», но когда он бывал в форме, то весь гениальный литературный молодняк двадцатых – Бабель, Булгаков, Катаев, Леонов – затмить его не мог. Нравится это кому-то или нет, но Горький, опознаваемый с первой строки и не перестававший учиться до последнего дня, в том числе у молодых, к которым он относился ревниво, но благожелательно, – в русской литературе остался и свое слово в ней сказал. Попыткой взглянуть на его литературный путь без идеологической предвзятости и стала эта книга.
Что касается собственно человеческой и, так сказать, политической биографии Горького, тут он тоже «часто не в форме» и многие слова и поступки (особенно слова, ибо в поступках он был щепетилен) его отнюдь не красят. Тут и дружба с Ягодой, и поездки на Соловки и Беломорканал, и лозунг о несдающемся враге, которого уничтожают; трудно сказать, что больше компрометирует его – ярая просоветскость тридцатых или полное непонимание сути происходящего в семнадцатом, когда он писал «Несвоевременные мысли». Он, разумеется, помог куда меньшему числу людей, чем мог бы, зато вывел в литературу десятки бездарностей, неустанно воспитывая и вербуя писателей из низов. Но нельзя не признать, что без него многие подлинные таланты просто не выжили бы, – неизменно заботясь о собственной репутации (а это не худший стимул), он никогда не оттеснял талантливых коллег. Зависть, кажется, вообще была ему не слишком знакома – может быть, потому, что он сам был избалован ранней славой и ценил себя, несмотря на подчеркнутую скромность, весьма высоко. Из его бесчисленных издательских начинаний выжили немногие (в частности, советская версия павленковской серии «Жизнь замечательных людей»), но те, что выжили, сделали нелегкую жизнь советского читателя богаче и человечнее. Горький был и останется титаном русского просвещения, в одном ряду с Некрасовым, Чернышевским, Луначарским; все эти весьма несхожие люди одинаково верили в то, что освобождают человека не перевороты, а книги. Впрочем, слишком уж ругать перевороты тоже не стоит – иногда книги не помогают, – но без способности сомневаться, которую может развить в человеке только культура, никакие реформы и революции ничего не изменят; кто-кто, а мы имели шанс в этом убедиться.
