1905
Гуров знал, что сейчас умрет. Почему-то в голову не приходило ничего, приличествующее моменту. Жизнь не проходила перед глазами. Молиться Гуров не умел, да и смысла в этом не видел. Страха тоже не было. Была усталость, да всякие глупости болтались в голове. Например, откуда в этом кабинете такой тяжелый химический запах, когда закончится безумный крик, доносившийся откуда-то из глубин здания, почему человек, стоящий у окна, – отвернулся: может быть, трусит и не хочет видеть того, что сейчас случится? И как выглядит тот, второй, который сейчас и закончит его, Гурова, существование? Он улыбается? Злится? Или на его лице отвращение от того, что он должен сделать? А потом Гуров вдруг осознал, что через мгновение вот это все – кабинет, занимающийся рассвет за окном, двое, находящиеся в кабинете, кто-то, с надрывом кричащий, и тяжелый спертый запах – все это продолжит быть. А он, Гуров, быть перестанет. Ощущение было странным и пугающим своей необычностью, но испытать отчаяние Гуров уже не успел. Раздался выстрел.
1
За несколько дней до этого, в начале декабря 1905 года, начальник сыскной части при канцелярии харьковского обер-полицмейстера Федор Иванович Гуров осматривался вокруг, и то, что он видел, навевало смертельную тоску. Более унылый пейзаж было трудно себе представить. Неожиданная оттепель, разразившаяся в начале зимы, растопила снег; голые ветви деревьев и другой чахлой растительности тыкались в свинцовое небо, с которого падало нечто неопределенное. Коренной санкт-петербуржец Гуров был хорошо знаком с погодным явлением, когда влага – то ли дождь, то ли снег –будто повисала в воздухе. Но только здесь, на юге, для этого явления существовало очень подходящее малороссийское слово – мряка. Эта пелена размазывала и делала серой мелкую заросшую речку слева, за которой находился вполне ухоженный больничный парк, выглядевший сейчас угрожающе. Впечатление усиливалось тем, что это был парк больницы для душевнобольных, называемой в городе «Сабурова дача» или просто «Сабурка». Справа стояли глухие кирпичные стены заводских корпусов. Из-за стен слышались удары, скрежет и множество других звуков, природу которых Гуров не взялся бы определить. Никаких голосов слышно, конечно, не было, и казалось, сами стены издают какие-то адские возгласы. Весь этот и без того мрачный пейзаж, дополненный звуковыми и погодными мазками, выглядел даже более неприятно, чем то, что лежало у ног Гурова, и что, собственно, и послужило причиной его пребывания здесь.
У ног Гурова лежал труп. Покойный был огромным, ростом примерно под три аршина, не меньше. Он лежал ничком. Глубоко надетый картуз не слетел при падении, и его край был заляпан кровавыми сгустками. Сразу под кромкой картуза зияла рана, не оставляющая сомнений в причине смерти. Череп покойного был проломлен с такой силой, которая наводила на мысли о находящихся за кирпичными стенами станках, продолжающих тиранить слух Гурова то глухими, то звонкими ударами. Но станок, конечно, был ни при чем. Покойный стал таковым именно здесь: дойти сюда с такой дырой в голове он не мог, а никаких следов волочения заметно не было. Отнести на руках тело, весящее навскидку пудов семь, а то и восемь, вряд ли кому-то под силу. Следов ног, которые могли бы привести будущее расследование хоть куда-то, Гуров тоже не заметил. Вернее, следы то были, но оставили их явно до того, как грязь подмерзла, а значит – за несколько дней до происшествия. Не то чтобы следов оставалось много, но все равно: что могло делать здесь, в таком глухом месте, люди – было совершенно непонятно. На этот, как и на сотню других важных или неважных вопросов предстояло найти ответы в ходе следствия.
Зато ответ на один вопрос был получен сразу. Покойного быстро опознали по росту, мощной статуре, новым сапогам, которыми он хвастался вчера. Сейчас эти сапоги, плотно обхватившие мощные икры, полукружьями каблуков смотрели на Гурова. К тому же убитый был лысым, и этот факт проверили, слегла приподняв картуз. Это окончательно указало на личность: покойный был мастером сборочного цеха завода Гельферих-Саде, под стенами которого и обнаружили труп. Звали его Петр Завалов. Было ему 28 лет, происходил он из крестьян Харьковской губернии, был грамотным и слыл хорошим работником. Это все, что пока удалось установить.
Вот с убитого можно было и начинать, тем более, и начинать–то, в сущности, было больше не с чего.
– Роман, – негромко позвал Гуров, не оборачиваясь. Он знал, что Роман Степаненко, один из подчиненных ему полицейских надзирателей, стоял за его спиной слева, ожидая указаний.
– Да, – ответил тот просто и, судя по звуку, сделал шаг вперед. Никаких «ваших благородий» Степаненко не любил: он обращался к начальнику по должности, когда находился в состоянии спора, что случалось довольно часто, или по имени-отчеству, что для Степаненко служило высшей степенью проявлением уважения. Гуров, не любивший панибратства и, чего греха таить, все еще немного гордящийся получением чина 9-го класса, за которым шло уже «ваше высокоблагородие», Степаненко это прощал, потому что тот был лучшим его сыщиком.
